Нобелевский комитет объявил очередного лауреата: им стала нью-йоркская поэтесса Луиза Глюк. И уже понеслись критические стрелы в её адрес.
Фокус в том, что Нобелевская премия по литературе – предельно концентрированная иллюстрация известного выражения «на вкус и цвет товарищей нет». Каждый имеет своё веское и не очень мнение на тот счёт, кого из писателей стоило бы наградить, а кого поставить в тёмный угол. Россия же, несмотря на все пертурбации, остаётся страной словоцентричной, да и больших поэтов здесь хватает (Александр Кушнер, Олег Чухонцев, Юрий Кублановский и другие), потому мнения о Глюк – как правило, критические – высказывались сразу и в достатке.
Впрочем, тут надо понимать, что, изучая свежеиспечённую Нобелевскую лауреатку, мы имеем дело не с оригиналом. А переводная литература, особенно в наши дни, оставляет двойственное впечатление. Но вот о чём говорить можно точно, так это о том, что вручение Нобелевки сначала превратилось в весьма неоднозначное и спорное событие, — а когда баталии перебродили, в принципе стало вызывать минимум эмоций. Дали Глюк? Ну и ладно.
И для того также имеются основания. Ведь в списке тех, кто мог получить в этом году Нобелевку, фигурировали более чем достойные люди. К примеру, те же американцы Кормак Маккарти и Томас Пинчон. Прошлогоднее же награждение, когда лауреатом стал блестящий австрийский драматург и писатель Петер Хандке, подарило надежду, что не политика, а литература начали верховодить в комитете. Но надежда эта оказалась недолгой. На Хандке тут же накинулись за его просербские симпатии. И о литературе забыли быстро.
— Подробнее: Страх истеблишмента перед одиннадцатиметровым Хандке
Так что Нобелевка – это действительно очень и очень субъективно, политически и тенденциозно. Ещё десятилетия назад лауреат премии австралиец Патрик Уайт отказался от награды «хотя бы потому, что писатели, которых он считает неизмеримо крупнее себя, этой премии не сподобились, — Джеймс Джойс, Лев Толстой, Дэвид Герберт Лоуренс». Стоит заметить, что мудрец из Ясной Поляны также отказался от Нобелевки сам. Но между тем, действительно, комитет вручил награду весьма сомнительным персонажам, но проигнорировал, к примеру, Борхеса, Эко, даже Горького (чтобы не дать ему, вручили Бунину) или Чехова. И, конечно, диким выглядит ненаграждение выдающегося серба Милорада Павича, о котором я буду говорить позднее.
Единственным же югославским писателем, удостоенным Нобелевки, стал Иво Андрич. Имя для Балкан знаковое и путеводное. Я намеренно говорю не «сербский», а «югославский», ведь Андрич смог из «многих культур сделать одну». Он своего рода клей, или мост — кому как больше нравится, — между разными народами, странами и национальностями, населяющими Балканы.
Родился писатель в Боснии и Герцеговине. Однако крещён был в римско-католической вере и позднее учился в хорватском Загребе. Неудивительно, что по молодости он называл себя хорватом и католиком. Но после стал считать себя сербом. Вера, религия его, правда, осталась прежней. Хотя, как говорят балканские вояки — персонажи книги Эдуарда Лимонова «СМРТ», «Сербы – единственный народ, который, меняя веру, меняет и национальность». Кроме того, Андрич, судя по его главному произведению, вполне себе симпатизировал и боснийским мусульманам.
Собственно, тут я и подобрался к монументальному роману «Мост на Дрине». За него в 1961 году югославский писатель и получил Нобелевскую премию. Второй же повод говорить об Андриче — 9 октября исполнилось 128 лет со дня его рождения.
Однако прежде, чем размышлять непосредственно о литературе (хотя и не только о ней), стоит сказать ещё вот о чём. В отличие от большинства новоявленных националистов и глобалистов, Андрич являл образец трезвого и вдумчивого подхода к наследию родной земли (под ней я подразумеваю все Балканы). Он говорил о единстве южнославянских народов, — но при этом не о единстве, похожем на винегрет, где всё перемешано и затеряно (подогнано под размытые стандарты), а о том, в котором каждый народ, каждая национальность, каждый человек в принципе сохраняет свою идентичность, вплетая свою интонацию в общий голос, в общий хор, звучащий меж тем слаженно и ярко.
«Мост на Дрине» (очень ритмичная и интонационная книга), пожалуй, отражает данные воззрения лучше всего. Это своего рода энциклопедия балканской жизни, охватившая без малого четыре века, – именно столько простояло сооружение, соединившее два берега реки в Вишеграде. Логичнее всего было бы назвать данное произведение историческим эпосом, сагой – и отчасти да, это правильно. Но одновременно это было бы непозволительным упрощением, сужением материала, переданного Андричем. Да и не только им, но и большинством главных сербских писателей. Прежде всего, конечно, уже упомянутым мною Милорадом Павичем, который экспериментировал не только с содержанием, но и с формой.
Вот так и Андрич создаёт не только и не столько исторический роман, сколько магическое полотно, где реальность сплетается с ирреальностью, а предания и мифы, подобно кодам из «Матрицы», укрепляются в действительности и со временем цементируют сознание, тем самым парадоксальным образом расшатывая его до лёгкой и, надо заметить, созидательной формы безумия.
Достаточно вспомнить, как начинается «Мост на Дрине». И я сейчас не об эпическом описании природы, хотя и оно достойно восхищения. Нет, речь скорее идёт о зловещем предании: о том, что хозяйка реки воспротивилась строительству моста. Однако зодчий Раде находит способ. Он узнаёт, что для реализации задуманного необходимо замуровать в опоры двух новорождённых близнецов, мальчика и девочку. Раде находит их, но в последний момент жалеет мать и оставляет в опорах дыры, чтобы женщина могла кормить своих чад грудью. И, как напоминание, после стройки молоко столетиями течёт по опорам.
Жёстко? Да уж, может, и похлеще, чем в «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсии Маркеса.
Но тут же Андрич разбивает миф о практические реалии: молоко собирают и отдают нуждающимся роженицам. Однако это не постмодернистская деконструкция смыслов, а скорее сказочное предание, которое в полном соответствии с русским (берём шире – славянским) мировоззрением через идеал преображает реальность.
К слову, позднее в тексте мы увидим ещё немало близнецов – например, мертворождённых, появившихся из чрева глухой и душевнобольной девушки. Близнецы – символ дуальности мира, описываемой древней иудейской фразой: «Что вверху, то и внизу». Впрочем, в случае «Моста на Дрине» я бы поставил слово «внизу» первым в предложение. Собственно, сам Андрич в своём произведении говорит прямым текстом: «Народ с лёгкостью выдумывает небылицы и тут же пускает их в ход, и при этом реальность неотделимым и непостижимым образом переплетается и перемешивается с вымыслом».
Аналогию с культовым романом «Сто лет одиночества» я опять же привёл неслучайно. Текст Маркеса о жителях деревни Макондо называют классикой магического реализма, ставшего «визитной карточкой» латиноамериканской литературы. И вместе с тем «Сто лет одиночества» нарекли своего рода южноамериканской Библией. Заметьте, аналогичное говорят и о «Мосте на Дрине» Иво Андрича. В частности, Эмир Кустурица в одном из интервью называет роман уже «Балканской Библией» и собирается экранизировать его.
Пожалуй, это очень удачное сочетание. Потому что именно Кустурица с его ожившим абсурдом и национальным колоритом только и способен в полной мере – ну, или по максимуму – перенести на экран полотно Андрича. Ведь то полнится удивительными зарисовками из не просто балканского эпоса с его мифами, легендами и преданиями, но из балканского самосознания.
Андрич выступает не как просто писатель, историк и мифотворец, но и как своего рода психотерапевт – вот только на условной кушетке его оказывается не человек, а целый народ (или, если угодно, народы). И вот – страница за страницей – он вытаскивает на свет Божий (да и в мир человеческий) все страхи, комплексы, чаяния и надежды жителей Балкан. Заявляет то, что проговорить было нужно – не только ради исторической и художественной правды, культурного и духовного наследия, но и ради своего рода освобождения. Ведь при всём богатейшем исследовании прошлого текст Андрича устремлён главным образом в будущее. Тут мне не хочется быть совсем уж банальным, но всё-таки придётся озвучить (благо, как писал Борхес, «банальности – самые точные вещи на свете»): в 90-е и нулевые данное произведение звучит как никогда актуально.
Правда, есть другая проблема: для современного человека, познающего уже даже не клипами, а картинками — стремительно и подчас нервно, но не глубоко, — чтение «Моста на Дрине» испытание непростое. Текст Андрича обстоятельный, местами откровенно вязкий, – и его надо распробовать, привыкнуть к нему; вот тогда, если вы, что называется, вчитались, втянулись, эта проза обволакивает, и вырастает огромный, полностью захватывающий тебя мир. Тут югославский писатель поразительно коррелирует с другим классиком – Марселем Прустом. Француз, конечно, масштабнее и пишет иначе, работает с иным материалом, – однако проработка темы обоими авторами впечатляет.
И да, конечно, можно сказать, что ключевое в романе – это устремление людей (творческое и, я бы даже сказал, цивилизационное) ввысь. Это так. Мы есть наши цели, и мы есть то, что мы делаем и не делаем. Собственно, сам Андрич, берясь за «Мост на Дрине», поставил перед собой фундаментальную задачу – и, по большей части, реализовал её. К слову, вряд ли культовые Led Zeppelin читали роман югослава, но лично меня его изучение неизбежно заставило вспомнить цеппелиновскую Stairway to heaven – ту самую, где женщина покупает лестницу в небо. Герои Андрича, то более жестокосердные, то более благородные, собственноручно строят мост в небо — и вместе с тем роют тоннель к центру земли. Но амбиции их неизмеримо велики, а разочарования — черны.
И в заключение отдельной строкой хочу сказать вот о чём. Сегодня Андрич во многом будет интересен именно своим умением сплетать правду и вымысел. Ведь в таком – сплетённом — мире мы и существуем сегодня. Где постправда и фэйки, кажется, давно уже вытеснили истину, а общество, согласно Огюсту Конту, прошедшее теологическую, метафизическую и научную стадию эволюции, несмотря на гаджеты и прямой коннект с матрицей, устремилось в Средневековье. И общество это верит подчас в совершенно дикие мифы и легенды, которые используются политиками для поддержания рабства, а самими рабами – для утешения себя в мире, где успех значит слишком много, а тщеславие остаётся для Сатаны самым любимым из человеческих пороков.