На прошлой неделе в Сербии от последствий заражения коронавирусом скончался певец Джордже Балашевич — легенда югославской, а впоследствии и сербской эстрады. О том, какая эпоха ушла вместе с исполнителем, чье творчество столь высоко ценили по всей бывшей Югославии, — в некрологе историка и писателя Никиты Бондарева.
Писать о Джордже Балашевиче отстраненно невозможно. Нет шанса укрыться за нейтральным «мы» вместо «я». Любая история о нем неизбежно начнется с того, как и когда автор впервые познакомился с его творчеством и какое влияние песни Балашевича оказали на его, автора, жизнь и судьбу. Тем более, что в России многие начинали учить сербский именно разбирая со словарем его тексты, и любовь к Сербии для них неотделима от песен Джолета (так Балашевича называли его земляки).
Я песни Балашевича слышал вокруг себя с детства: по радио, по телевизору, на пластинках. Лет в шесть мне очень нравились песни, в которых Джоле откровенно валяет дурака, поет дурным голосом, изображая то полуграмотного пожилого крестьянина, который говорить и думать может только о еде, то западную эстрадную звезду с утрированным английским акцентом. Маме моей, например, эти песни не были по вкусу, ей нравились лирические баллады, которые, собственно, и принесли Балашевичу первое признание – «Жизнь это море», «Прости меня, Катрин». Это из репертуара первой группы Джолета «Рани мраз», в которой на бэк-вокале пела будущая звезда этнической и фольклорной музыки Биляна Крстич. А моему папе нравились композиции с политическим подтекстом — типа «Блюза мутной воды» и «Третьей смены».
Кстати, о политике. Балашевич, по его собственному признанию, политику ненавидел, но она его преследовала постоянно. Началось все с песни, написанной в 1978 году по просьбе руководства молодежной коммунистической организации его родной Воеводины – «Положитесь на нас». Джоле, от лица поколения, рожденного в 50-е, обращается к ветеранам Второй мировой: не смотрите, мол, что мы патлатые и кудлатые, что импортные пластинки слушаем и иностранные танцы танцуем, если что, мы вас не посрамим, так что «положитесь на нас». Что характерно, в записи этой песни принимала участие не только Биля Крстич, но и будущий рок-бунтарь и учредитель Партии обыкновенных пьяниц Бора «Чорба» Джорджевич. Песню стали крутить по радио, ее услышал сам Иосип Броз Тито, и она ему понравилась, о чем он высказался публично.
«Рачунайте на нас» (Рани Мраз)
При этом показывать маршалу Балашевича с Джорджевичем и Билей Крстич комсомольские вожаки почему-то боялись, в итоге на сборном концерте в честь дня рождения Тито (он же «День молодости»: югославская специфика, которую нельзя понять, а можно только принять, не рассуждая) хитовую песню исполнила словенская группа Pepel in Kri – этакие югославские «Самоцветы», вполне традиционно-эстрадно выглядевшие.
«Рачунайте на нас» (Pepel in Kri)
Но Тито хотел увидеть автора. В итоге Балашевича вызвали под надуманным предлогом в обком комсомола, ничего ему не объясняя, посадили в машину с темными стеклами и увезли в титовскую резиденцию Караджоржево. Причем одет он был как обычно – в джинсах, кедах и какой-то легкомысленной майке. Пришлось искать для Джолета более приличный костюм, но вот беда: автор столь полюбившейся Тито песни был низкорослым и неспортивным, если не сказать полноватым (и всю жизнь таковым оставался), а весь персонал резиденции – наоборот, высокие и спортивные, специально подобранные. В итоге костюм для Балашевича с трудом, но нашли, а ботинок сорокового размера во всей резиденции не обнаружилось, и Джоле предстал пред светлые очи Тито в чужом смокинге, с криво повязанной бабочкой и в кедах.
Тито он не понравился. Что не помешало Балашевичу написать на смерть маршала песню «Три раза я видел Тито», насквозь конъюнктурную и нарочито верноподданическую, в которой он намекает, что выступал перед Тито, но обходится без деталей.
«Три раза я видел Тито»
Уже в 90-е Балашевичу крепко досталось за славословия в адрес Иосипа Броза от сербских патриотов-антикоммунистов. При этом и со Слободаном Милошевичем, который к Тито относился, в общем и целом, хорошо, у Джоле отношения не сложились. Милошевич, как и Тито, любил пообщаться с деятелями культуры, причем — опять-таки, как Тито — ожидал от них абсолютной лояльности. Но Балашевич был уже не робким юношей, как в 1978-м, а одним из самых популярных в стране артистов, легко собиравшим полные стадионы по всей бывшей Югославии. В общем, согласно городской легенде, когда его пригласили на встречу с Милошевичем в ту же, что характерно, резиденцию Караджорджево, Балашевич воспротивился: «Перед Тито стоял навытяжку, перед этим – не буду».
Милошевич был человек и мнительный, и мстительный. Запретить Балашевичу давать концерты он не мог. Не мог и запретить выпускать альбомы на частных лейблах. А вот с телевидения и государственных радиостанций в 90-е Джордже Балашевич исчез. Но не исчез, конечно, из памяти народной.
Я часто говорю (говорил) своим сербским друзьям, клеймящим Балашевича «титоистом», «автономистом», «иностранным агентом» и «сербофобом»: без его песен вас, как народа, просто НЕТ. Никто ни до него, ни после не выразил столь полно и убедительно сербский национальный характер, сербскую, если хотите, душу. У Джолета с самого начала, с первых записей было удивительное чувство историзма, чувство причастности к большому нарративу национальной истории. При этом большая История у него раскрывается через маленькие частные истории. Это лучше всего объяснять на конкретном примере.
Балашевич остро чувствовал в конце 80-х приближение новой войны и тотального распада – страны, культуры, человеческих связей. Как и Горан Брегович, как и Саша Лошич. Вообще мне иногда кажется, что только рок-музыканты и поэты это чувствовали, политики же и ширнармассы были слишком заняты вопросом, кто за чей счёт живёт, чтобы замечать хоть что-то…
У Балашевича было прямое предвестие грядущей катастрофы, «Только бы не было войны».
«Только бы не было войны»
Но мне лично важнее и интереснее песни, оперирующие более тонкими материями. Например, песня «Неверный» 1991 года. Неверный здесь — это и неверный возлюбленный, который не смог сдержать данное девушке обещание, и человек другой веры. Это не лучшая песня Джордже Балашевича. Да и в принципе «лучшая песня Балашевича» — это оксюморон. Но она очень показательная. Все слова простые и понятные, но из них выстраивается целый космос, целая маленькая вселенная, как, например, у Боба Дилана (Балашевича сейчас только ленивый не сравнивает с американским рок-бардом, вот и я не удержался).
«Неверный»
Протагонист проезжает через Баня-Луку на поезде, по контексту понятно, что едет он из Боснии в Воеводину (но нигде прямо об этом не говорится). В Боснии он, видимо, служил в армии (так как в тексте упоминаются свидания перед казармой) и влюбился в девушку-мусульманку. Но родня девушки не была протагонисту рада, её дед (бабо) наставил на протагониста ружье, что герою песни, конечно же, не понравилось. Но он не стал нагнетать конфликт и попытался по-хорошему объяснить, что он «словен, белац, слободни стрелац» — славянин, блондин, вольный стрелок. «Не бесись, дед, я свой». Но эти рассуждения толка не возымели, героя под дулом ружья прогнали.
И вот он едет домой и мечтает, как в районе Старе Каньиже, где течёт река Тиса, он построит на берегу шалаш и будет там жить, пока не наступит зима, и ждать свою возлюбленную, если она сможет и захочет сбежать из своей суровой семьи (но в глубине души герой знает, что этого не случится). «Спи, любимая, машалла», — обращается он мысленно к девушке. «Я не люблю, когда на меня наставляют ружье, но, если я опять буду в твоих краях, я опять на вопрос ”кто ты” (или ”кто идёт”) отвечу — свой я. Просто свой».
Почему это не просто хорошая, а замечательная песня? Потому что с большой долей вероятности события в ней происходят не в наши дни, а накануне Первой мировой войны, когда и Босния и Банат были частью Австро-Венгрии. Никаких примет современной жизни в песне на самом деле нет, зато есть раскиданные по тексту намёки на то, когда именно дело происходит. Например, город Стара Каньижа так назывался до Первой мировой войны, а после — просто Каньижа. В тексте масса хорватизмов: колодвор, отправник. Во времена Австро-Венгрии на этих территориях — в тех случаях, когда использовался славянский язык (не немецкий, не венгерский и не латынь) — это был, как правило, именно хорватский. В 80-е вокзал в Баня-Луке назывался бы железничка (аутобуска) станица, как мне кажется. Но скорее характерно то, что в песне не упоминаются никакие технические атрибуты второй половины ХХ века. Правда, понять ты это можешь, только если специально об этом задумаешься…
Очень простая история, минимум слов, мы не узнаем даже имена героев, — и такая глубина погружения, такой простор для интерпретаций. Ну и фраза – словен сам, белац, слободни стрелац — это очень сербское самоопределение. Ещё в песне есть прекрасный неологизм хлеботворцы — то есть крестьяне, земледельцы. В русском есть слово «хлебороб», но оно мне отвратительно. А хлеботворец — прекрасное слово. Балашевич вообще всячески подчеркивал свое крестьянское происхождение, выстраивая вокруг этого определенную мифологию.
«Мой дед давно уже пашет небесные нивы» — начало самой сентиментальной и слезоотделительной песни Балашевича «Какие-то другие дети».
«Какие-то другие дети»
Или вот еще одна очень важная для него (и для меня) песня – «Солдат с крестьянским сердцем»: про злоключения сербского крестьянина из Баната на фронтах Первой мировой. «Не пойду я больше воевать, — говорит герой песни, — не могу смотреть, как кони умирают…».
«Солдат с крестьянским сердцем»
По поводу некоторых песен Балашевича до сих пор идут споры: придуманы ли им герои и обстоятельства, или же это народные предания, которые Джоле услышал и отобразил в своих песнях. Бессмысленный спор, на мой взгляд. Все его песни – народные.
Справедливости ради, надо внести в это повествование и ложку дегтя. Обратной стороной историзма Балашевича стала его фиксация именно на автономной области Воеводина и ее жителях, поскольку именно эти края он лучше всего знал и глубже чувствовал. Что людей из центральной Сербии несколько нервировало: почему у Балашевича в песнях только Бачка и Банат, откуда венгерские мотивы в музыке, почему всё время какие-то непонятные диалектизмы? Я вас канда знам са штранда — что это вообще значит? Почему бы ему не спеть что-нибудь о жителях Шумадии? Даже хорватские города в его песнях возникают, но Старая Сербия — никогда… Что не совсем так. У Балашевича есть пронзительная песня «Не ломайте мои акации», навеянная вытеснением сербов с Косово, когда албанцы всеми возможными способами гадили сербам, создавая атмосферу страха. После известия о смерти Балашевича ученики одной из школ в окрестностях Ниша, где как раз много беженцев из Косово, выступили с инициативой посадить в городском парке 68 белых акаций — в память именно об этой песне.
«Не ломайте мои акации»
И еще ложка дегтя. Не ложка даже, а целый половник. Невозможно не упомянуть о том, что Балашевич, особенно в поздние годы, был невероятно злоязык. Мрачный мизантропический юмор редко попадал собственно в песни, но был непременной частью конферанса на концертах. Вообще концерты Балашевича — это был особый жанр. Собственно, исполнение песен занимало едва ли треть времени, а две трети – сатирические монологи, частично — заранее написанные юморески, частично — импровизация. И вот во время этих импровизационных монологов Джоле мог ляпнуть такое – про того же Милошевича, про сербскую армию, про сербский язык — что даже самые преданные фанаты начинали его проклинать. С другой стороны, выступая в столицах бывших югославских республик — в Сараево, в Загребе, он делал всё, чтобы расположить к себе местных зрителей. Часто говорил вещи, обидные для сербов. Но, повторюсь, это касается только концертных выступлений, отчасти — интервью. В песни эта его мизантропия почти не проникала. Исключение, разве что, — альбом «Девяностые», записанный после свержения Милошевича и полный брани в адрес поверженного вождя. Но и там есть песня «Пока пылает небо над Нови-Садом» — про натовские бомбардировки, которые в песне названы «горящими в небе свечами дьявола». Умному достаточно.
«Пока пылает небо над Нови-Садом»
Вечная память, Царствие Небесное.
И спасибо за всё, Джоле. Спасибо за мою юность, благодаря тебе не совсем бездумно и бессмысленно прошедшую.
Никита Бондарев,
кандидат исторических наук, доцент РГГУ