«Балканский Декамерон» — это замес эмигрантской тоски с любовным нервом. Подробнее о романе — в рецензии «Нашей читанки».
С позволения автора романа Елены Зелинской «Балканист» публикует серию отрывков из романа. Прочтите первый и второй отрывки.
**
Маленький Успенский храм, куда привела меня Людмила, был похож на все русские храмы одновременно. Мы постояли у могилы Врангеля. Я не испытывала горечи – скорее видела, как сцены из кино: вот он собирает своих офицеров в холле гостиницы «Москва», а я люблю сидеть там, в кафе, в красно-золотых креслах не только потому, что это самое русское место в Белграде, просто они лучше всего пекут пирожные «эстерхази», или в Русском Доме, где даже деревянные перила отполированы руками, которые не сложили оружие – и не победили. Храм этот, как говорят гиды, уникальный: в нем нет фундамента. Так и стоит – как на лету, без опоры.
– Зачем строить здесь что-то основательно, – говорили они, – ведь весной нам снова в поход. Так они и ждали, – не пуская корней, не сдавая оружие, не разъезжаясь по европам. Весной – в поход. А весна сменяла весну, и храм, как их жизни, висел в воздухе. Есть такое понятие – банальность зла. Я придумала кое-что похуже – банальность горя.
**
Луна висит над морем, как гигантский светильник – не дорожка уже, а целый поток серебра заливает водную гладь. Ветра еще нет, но слышно, как он гудит где-то в горах, и видно, как гнутся деревья в монастырском саду. Дочка еще с вечера унесла с балкона пляжные полотенца, – «юго», осенний ветер, доберется до нас к утру.
В том злосчастном августе мы с Катей, которую за этот год я уже научилась называть вдовой моего брата, стояли на пороге квартиры, куда ни одна из нас двоих не прибежала вовремя. Какой-то человек в форме протянул нам перчатки. Катя, не поднимая головы, ходила по комнатам и собирала вещи – какие- то сандалии, куртки, ворох лекарств со столика, изредка вскидывая взгляд на разбросанные около кровати подушки.
Я вышла на балкон. Луна, желтая, как фонарь на петербургской улице, освещала лодки и катера, которые мерно покачивались в марине у Старого города. Темно-синее море уходило к горизонту, в темноту, где сливалось с таким же темным небом. Я стояла, схватившись за перила, и в мою память медленно, но верно впивался этот кусок моря и неба, которые последними видели, как мой младший брат сидел здесь, на этом балконе, один, держась рукой за сердце.
***
– Мы никогда, никогда, – яростно говорила Рыбакова, – не будем вести себя как они. Мы не будем сидеть и готовиться к весеннему походу. Мы приехали сюда не для того, чтобы ждать, а для того, чтобы жить!
**
Маленький мальчик стоит, держась за перильца кроватки, а я сижу напротив, на жестком стуле, выданном нам, как и вся мебель, управлением гарнизона, и читаю вслух: «…несет меня лиса за темные леса, за быстрые реки, за высокие горы, котик – братик, спаси меня…».
Мне надо вскочить, выхватить у Кати этот мятый пакет и нестись вверх по ступенькам, чтобы схватить, обнять эту милую голову…
Муж осторожно протягивает мне пластиковый стаканчик с водой.
Катя молчит.
Расторопный служащий входил и выходил в двери, закрытые для нас. Выносил какую-то жалкую горсть: цепочки, кольцо, часы, какие-то бумаги, которые Катя подписывала, отвернувшись в сторону.
…Несет тебя лиса за темные леса…
Почему ты не позвал меня?
От этого чертова Жабляка до Будвы всего пять часов. А если ехать без остановок, то можно и за четыре. Какие остановки! – мы бы мчались вниз, по серпантину вдоль каньонов, я бы звонила в скорую, я бы искала врачей, соседей. Я бы выскочила из машины на повороте и бежала бы вверх по этой узкой улице, ведущей в гору, к домику с маленькой террасой, на которой ты сидел эти последние несколько дней и слушал, как болит твое сердце. Игорь, почему ты не позвал меня?
Урну нам выдали через месяц. Моя дочка знает правила. Мы надели длинные черные юбки, упаковали платки, и она затянула на моей спине лямки рюкзака с нашим скорбным грузом. Мы стояли в очереди на посадку на самолет Тиват – Петербург. Таможенники быстро и сочувственно оформили наши выездные бумаги. Мы ехали домой, к маме. Мне казалось, что рюкзак еще теплый. Не рюкзак, конечно, а то, что я везла в нем. Беготня с бумагами, ожидание отъезда, ощущение ампутации – словно из меня вырубили часть меня, жестоко вырубили, топором. Я не только брата потеряла, я потеряла себя. Я всегда была старшая сестра, – кто же я теперь? Но все отступало перед одним чувством: что я скажу маме? Она доверила мне младшего брата, а я его не уберегла. Пятьдесят лет назад она принесла нам домой смешного белобрысого мальчишку, он рос и любил меня, а что везу ей я? Котик-– братик, прости меня…
***
– Надеюсь, врач не соврала и не ошиблась.
– Дочка сегодня дойдет до церкви, помолится за тебя. У нее молитвы чистые.
– А я уже к святому Пантелеймону в часовеньку в Троноше сбегала.
– Все наладится, Таня, ты же прямо за мной все повторяешь.
– Такое ощущение, что я с фронта вернулась. И все посыпалось.
– Это просто возраст, дорогая. Молодость окончательно ушла. Все раскачалось на прощанье. А потом снова сбалансируется. И ты, наконец, станешь взрослая солидная женщина.
– Ох, дожить бы.
– Говорю с тобой словно укачиваю. Мы – выжившие. Мы добежали. Вот брат мой – не добежал.
***
В центре монастырского дворика, перед входом в большую серокаменную церковь растет пальма. Не прямо из земли, а из небольшой клумбы, огражденной каменным парапетом. Там я и сижу, потому что в сам храм войти уже некуда. На женской половине, строго отделенной от мужской узким проходом, нет ни местечка. Голос священника слышен хорошо и во дворике. Нас, не поместившихся, здесь много. Сербская служба почти неотличима от нашей. Непонятные слова мгновенно заменяются в сознании знакомыми – и величественные, как парча на одеждах, они сливаются с торжеством этих стен, знойных пальм и высоких монашьих клобуков.
Я плачу. И на меня никто не смотрит. Потому что где еще плакать человеку, как не здесь под этой пальмой в маленьком горном монастыре?
– Думай, что хочешь. Но я чувствую, что брат все время рядом со мной. Я все время слышу, как он говорит со мной. Нет, не слышу, это другое слово. Это словно внутри меня. Он говорит, что умирать совсем не страшно, поверь, говорит, уйти легко. И я бы тоже ушла, но ведь вы без меня не справитесь.
– Не справимся, – твердо говорит муж.
Вот и сейчас. Я пишу эти строчки, и вдруг словно теплая волна касается моей склоненной над компьютером головы. Я узнаю эту добрую руку, которая всегда ложилась на плечи, когда меня надо было утешить. Я вижу брата часто, он смотрит на меня, обернувшись, своими ласковыми глазами, улыбается, вынув из угла рта трубку. – А что тут удивительного, – словно говорит он мне со своей обычной присказкой, – мы же единоутробные. Я и шуточки его узнаю. Кто бы, кроме него, мог подкинуть мне эту шараду, прощальный подарок?
Игорь, почему ты не позвал меня?