«Балканский Декамерон» — это замес эмигрантской тоски с любовным нервом. Подробнее о романе — в рецензии «Нашей читанки».
С позволения автора романа Елены Зелинской «Балканист» публикует серию отрывков из романа. Первый из них можно прочесть здесь.
Мой первый роман, который я писала лет десять тому назад, вел главных героев через весь двадцатый век. И у многих из них линии и судьбы разрешались на последней остановке – в Крыму, в Керчи и Севастополе, откуда уходила эскадра Врангеля, увозя с собой все, что осталось от России: раны, боль и память. Там я расставалась с ними и возвращалась в покинутые ими города, оставленные на позор и растерзание. Четыре года я собирала документы, ковырялась в архивах, листала старые уголовные дела в картонных папках с белыми завязочками, читала дневники и желтые письма. Странно, но мой интерес, упорный и даже болезненный, к этим людям, обрывался именно там, в Крыму. Я разглядывала блеклые фотографии галлиполийцев, ища среди них знакомые лица, и знала, что дальше была Сербия, но для меня это была уже другая история.
И она настигла меня.
Я приехала в Белград поздней осенью. Контракт на работу в сербской столице начинался с января, и прежде чем дать окончательное согласие, я все-таки хотела посмотреть, как ляжет мне на душу этот незнакомый город. Меня встретили в аэропорту и привезли на улицу Кралицы Натальи. На последнем перекрестке перед местом, где мне предстояло провести целый год, я увидела надпись: «Тише, не шумите! Здесь рождаются дети». Русский Дом стоял лицом к лицу с роддомом.
В гостевых комнатах внутри этого бело-желтого особняка, который магически напоминал петербургские дворцовые колонады и мраморные парадные, меня поселили и выдали ключ от здания на случай, если я вернусь поздно.
Я и вправду вернулась поздно, загулявшись по городу. Шел снег. Мелкий и совсем не холодный, он таял, едва коснувшись мостовой, но его все- таки хватало, чтобы кружить вокруг уличных фонарей, наполняя ровные, словно очерченные циркулем круги света по-петербургски медленной метелью. Пешеходная улица уже была украшена к Новому году, не хуже, чем в любом европейском городе, сверкали витрины, а в кафе на Кнез Михайловой пахло горячим вином с гвоздикой и корицей. В конце улице темнела громада крепости Калемегдан. «Мне никогда не произнести этого слова», – помню, подумала я.
Откуда-то, из каких-то таинственных глубин поднималось во мне чувство защищенности. Я могу, конечно, объяснить все, что угодно. Например, это возникло потому, что уж очень незащищенно было на родине, или потому, что я хорошо помнила, как защитили здесь, на этих же улицах, тех первых русских, которых вымело сюда из родной страны. А может, это были тени последних русских мужчин, которые умели держать спину. Но это уже было неважно. Город окружал меня этим чувством, как «ма̀глой».
Я вернулась пешком к Русскому Дому, поднялась на мраморное крыльцо, влажное, скользкое, с забившимися в края ступенек мокрыми листьями, и вставила ключ в замочную скважину. Странное чувство охватило меня, словно я сейчас поверну ключ и войду к ним, к этим людям, усталым и израненным, все потерявшим, но живым, настоящим, более русским, чем мы сейчас. Я открыла дверь и вошла в пустой холл.
Одну из моих книг почти сразу перевели на сербский. Мы подружились с переводчицей. Мне страшно нравился ее язык: она была русских корней, ее бабушку вынесло в Сербию с первой волной, она вышла замуж за серба, но в семье продолжали говорить по-русски и учить русскому детей. Я с восторгом ловила, как Людмила произносит слово «музей» через э – такую фонетику я слышала только от своей бабушки, а они здесь его сохранили – настоящее русское произношение.
– Моя бабушка называла это «островной русский», – смеясь, поясняла Людмила с абсолютно сербскими интонациями.
Время от времени мы с ней помогали друг другу – она переводила на моих встречах с читателями, а я разъясняла ей особенности современного русского сленга.
– «Хреново» – это не ругательство. Это описание состояния. Какая погода на улице? – Да хреново. – Как настроение? – Хреново, как никогда.
Людмила серьезно записывала новую лексику и рассказывала мне древние, как мифы, истории про первых русских беженцев.
Это чувство реанимированной, ожившей истории меня не покидало. Люди, которые были героями моей книги, она называлась «На реках Вавилонских», несмотря на всю достоверность и даже документальность, все-таки оставались для меня моими персонажами. А тут они прямо на глазах становились взаправдашними людьми, хотя плоть их растворилась и кровь уже давно была пролита. Я словно в остолбенении читала надписи на могилах в Русском некрополе – имена героев своей книги, чьи биографии восстанавливала по архивам, раны – по картам боевых действий, а реплики сочиняла сама.
Эмиграция выжигает нас. Или мы уже приехали сюда такие?
Я помню случайные строчки, они так и засели в памяти, напечатанные на желтом листике, полуслепая копия, обтрепанные края, Юлия Вознесенская, –нет, не помню, не буду врать:
…Мы уедем отсюда на какой-то по счету волне.
Не любовь нас зовет, это ужас нас гонит из дому…
И еще помню, это уже точно из Галецкого:
– Что ждет нас, что, какие берега
приютом станут для глаз усталых…
И вот мы здесь, на Балканах. Кто в Сербии, а кто и в Черногории. Нас сюда не звали.
– Рюлова, я знаю, ты не любишь сравнений, но со мной было ничуть не лучше.
Осень в Белграде – хуже нет, это я про позднюю осень, уже почти зиму, когда тротуары застланы мокрыми листьями, моросит дождь, и серые фасады, которые в доброе время года укрыты за высокими платанами, бесстыдно оголены до каждого пятна осыпавшейся штукатурки. Я шла на работу по неровной мостовой, и, держась за перила, спускалась по скользкой лестнице, по выщербленным ступенькам, которые вели мимо автобусной остановки к рынку. Мне надо было пройти немного: расстояние для москвички и вовсе плевое, ну, минут пятнадцать от силы ходу, и по дороге меня ждал оазис покоя – гостиница «Прага» с кожаными креслами, где я выпивала чашку кофе перед последним переходом к месту службы. Иногда, только выйдя из старомодных дверей отеля, с трудом борола в себе желание лечь прямо на тротуар, на мокрые листья, свернуться в позу эмбриона и заснуть.
Бессмысленная работа, чужой язык и потери. Потери уже невозможно было даже сосчитать.
А главное, я перестала писать. Выходили и переиздавались книги, я барабанила каждый день в фейсбуке, словно пытаясь удержать распадающиеся связи, еще дышал где-то внутри последний роман, – я же не утратила ремесла, я правила, редактировала, адаптировала его для детей и для сцены, – видит Бог, за эти три года, я писала не покладая рук. Но это все было ремесло.
Ни одной толковой строчки за три года. Нет, был один текст, небольшой, но стоящий. Мне ведь лучше всего удается фиксировать эмоции. Вот я и зафиксировала. Тоска, ностальгия, бесплодие. Рассказ я назвала «Скитница». Хорошее название. По-сербски так называют бродячую собачку. История о том, как я ее не подобрала. Куда мне? Кто я сама такая, если не скитница. Запомните это слово, оно еще отзовется в этом повествовании, оно еще ударит меня в сердце.
А я и смирилась. В конце концов, кто в русской литературе продолжал писать, оказавшись в эмиграции? Только Набоков и Бунин. Набоков разорвал связь, а Бунин только ее и теребил.
Да, смирилась. Контракт, по которому я год отработала в Сербии, бесславно завершился, и я, уже переехав на берег Адриатики, в Черногорию, в Будву, еще три месяца просыпалась со счастливой мыслью – мне не надо идти на работу.
***
Я потом часто встречала их, детей офицеров, которые так и осели в Сербии. Больше всего поражало, как это все на самом деле близко. Восемьдесят лет советской власти, которые казались вечными, как ядерная зима, отодвинули в нашем сознании ту настоящую Россию во времена совсем сказочные, где князь Гвидон выглядел реальнее, чем оболганные Романовы. Оказалось, что это всего лишь жизнь и смерть одного поколения.
…И вдруг в душе, в ее немых глубинах,
Опять звучит, надменно и светло:
«Все те же мы: нам целый мир
чужбина, Отечество нам Царское село»[1].
[1] О.Ф. Берггольц. «Возвращение».