Берёшь нож – большой, острый, ладный – вонзаешь его в консервную банку. Закрытую, заваренную. Нажимаешь, всаживаешь поглубже, начинаешь орудовать им, как открывалкой. На банке остаётся рваная рана – с волнистыми жестяными краями. Ты продолжаешь наносить увечья, пока не останется лишь крохотное соединение – то, что связывает металл с металлом. И вот тогда, поддев крышку ножом, ты поднимаешь её, открывая для жадного взгляда склизкий жир, под которым виднеется розоватое мясо. Мясо животного, убитого и испытавшего страдания перед смертью. Ты знаешь, но всё равно ешь. Это нежное жирное розовое мясо – мясо истории…
Примерно такое ощущение осталось у меня после просмотра сербского фильма 1999 года «Нож». Ряд критиков называет его лучшей картиной о балканских конфликтах, ставит даже выше лент Эмира Кустурицы. Так ли это? Не возьмусь отвечать, но знаю точно: Мирослав Лекич снял особенное кино. Не голливудское, не европейское и даже не балканское вовсе.
У «Ножа» причудливая и, мне видится, весьма показательная судьба. Фильм сделан по одноимённой книге югославского писателя Вука Драшковича. Тот в своё время создавал отличные тексты, но после ушёл в политику и в ней, к сожалению, зачах и скукожился как творец («Творцы нам здесь не нужны. Криэйтером, Вава, криэйтором». В данном случае — политическим).
При этом книга Драшковича вышла в начале 80-х годов прошлого века, а фильм сделан в конце 90-х. Тем интереснее. Но если помнить годы создания оригинала, то он выглядит как очень убедительное, вразумляющее предостережение. И объяснение — тоже. «Кто пишет кровью и притчами – тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть». Притча здесь есть, но, несомненно, первична кровь.
В фильме же история получает развитие, заканчиваясь на Боснийской войне. Однако и сама кинолента, выйдя в свет, попадает в боевые действия: когда натовцы начинают обстреливать Сербию. Война из текста переносится на экран, после — в реальную жизнь: войной здесь пропитано всё.
Оттого вдвойне велик соблазн отнести «Нож», как уже говорилось выше, к когорте фильмов о балканских бойнях. Однако, на мой взгляд, кино это намного шире и многомернее, нежели просто история о том, как сербы убивали боснийцев, те – сербов… а были ещё хорваты-усташи, которые в ленте показаны, пожалуй, отвратительнее всех.
К слову, сцена на поле — одна из сильнейших в новом балканском кино. Командир усташей говорит жертвам и палачам: «А сейчас поиграем в разбойников и жандармов…» Его подчинённые натачивают косы, а после выходят в поле, размахивая ими. В пшенице лежат сербы, их головы, руки, ноги полетят вместе с колосьями. И кровь брызнет на лицо боснийского мусульманина, которого усташи заставили участвовать в адской жатве под страхом смерти. Сцена выстроена детально и образцово; она — свидетельство бесстрашия режиссёра, передавшего долгую трагедию одновременно и реалистично, и символично. Да, кровью и причтами – как я уже писал вслед за Ницше.
Немецкого философа, правда, я вспомнил не ради данной фразы и не ради эффектности, но, прежде всего, в связи с его идеей вечного возвращения. В «Ноже» Лекича мы видим её балканскую интерпретацию. Его фильм – попытка показать и вместе с тем разорвать дьявольскую балканскую закольцованность. Лекич ведёт зрителей по кругам ада, которые через определённые интервалы обязательно повторяются, а по итогу сливаются воедино. Похоже на виниловую пластинку, поверхность которой разделена на дорожки: с той разницей, что песня звучит одна и та же, и она, видимо, никогда не кончится.
Но это не давящая, гнетущая обречённость, из которой нет выхода. Режиссёр балансирует на стыке жанров, сочетая мелодраматичность, историческое полотно и социально-политическое высказывание: неизвестно, чего в «Ноже» больше. Однако совершенно точно здесь нет попытки шокировать зрителя. Наоборот, мы видим трагедию народа — народов — как нечто совершенно обыденное и по-своему закономерное. Зло не только произрастает из прошлого, уходя туда корнями, но и корни эти ветвятся с поистине демоническим буйством. Ты можешь отрубить их, но они дадут плоды вновь.
Нечто подобное я видел, когда уничтожал на даче разросшийся хмель. Его корни напоминали паутину, у них, казалось, не было конца, и они постоянно ветвились, создавая нечто сюрреалистическое, как любое безумие. Необходимо было не только отделить ствол от корней, но и вырвать все их из порабощённой земли. Утомительная работа.
Вот и в «Ноже» нам предлагают сделать нечто подобное, и режиссёр связывает воедино разные периоды истории, настойчиво повторяя: у всего есть причина, и за всё отвечать нужно. Однако беда в том, что найти первоисточник и тем самым спастись —невозможно. Зло постоянно ветвится, путает следы, разрастается – его корень погребён под пылью истории и горами трупов. Нельзя просто взять нож и отрезать. Нет, история будет повторяться – и как фарс, и как трагедия, и как проклятие. Адская жизнь, где жертвы затеряны в кругах ада, а тот навечно спаян с человеческой памятью. Подобная бесконечная замкнутость, где боль неизбежно повторится, — пожалуй, лучшая интерпретация смыслового пространства Балкан из тех, что я видел (на данный момент) в новом югославском кино. Невозможно отыскать выход, потому что тот находится где-то в прошлом, а то адресует уже в будущее: отсутствие Альфы и Омеги сводят в конечном счёте с ума. Поэтому герои ленты столь часто спорят о формах и проявлениях безумия и вместе с тем совершают его банально и обыденно.
Отыскать себя – и как личность, и как гражданина, и как человека Божьего, – вот что важно. И вот что невозможно. «Нож» — это вообще очень мощное высказывание именно об идентичности. Мусульманская семья вырезает своих сербских соседей, но оставляет в живых одного младенца, чтобы воспитать его в лютой ненависти к предкам. «Нет лучшего мусульманина, чем отуреченный серб», — говорит один из нападавших, задумав сатанинскую месть.
Однако возмездие двусторонне. И на дом, где мусульманка воспитывает того самого серба Илию, нападают четники и забирают уже её родного сына Селима. Они думают, что взяли своего соотечественника, но это ошибка. Как итог, серб воспитывается мусульманином в ненависти к сербам, а мусульманин, наоборот, растёт сербом в ненависти к мусульманам. Прозрение наступает лишь в конец, — но что от него?
Кто в таком случае я? Что определяет это моё я? Кровь? Она не зависит ни от религии, ни от флага, а даётся Богом. Но определяет ли всё только кровь? Или человек – это, в первую очередь, набор воздействий извне? Кем и чем он формируется и определяется? Что есть идентичность? И как так получается, что серб столь люто ненавидит сербов лишь из-за того, что ему внушили мышление и традиции боснийских мусульман? Выходит, что ненависть – это приобретённое, и она прививается намеренно, через специальные инструменты?
Подобные вопросы после и вовремя просмотра ленты «Нож» можно и нужно задавать бесконечно. Фильм Лекича выходит далеко за рамки югославских конфликтов. Это большое кино о природе любых национальных конфликтов в принципе. Однако вместе с тем это и экзистенциальная драма об определении и самоопределении любого человека. История будет повторяться, пока он не разберётся с собой – только так можно соскочить с дьявольского колеса, где выпадают одни и те же несчастья. То же, впрочем, касается не только и целых народов, стран. Вот только кто знает ответ, как это сделать?
«Кто-то, наверное, знает», — говорит в конце ленты прозревший и повзрослевший Илия, но не конкретизирует. И фоном его словам звучат обстрелы и взрывы, камера выхватывает разрушенные дома. Истина где-то рядом, да, но отыскать её можно только лишь в будущем. Беда в том, что оно закольцовано с прошлым. Старик Ницше ухмыляется из-под своих мохнатых усов: идея вечного возвращения, где страдания – лучший и подчас единственный способ самоидентификации.