Нечто вроде экзистенциального эссе
I
В сербском ресторане в районе Лубянки я заказал себе рыбный суп и говяжьи щёчки. Врач давно запретил мне есть нечто подобное, но сдержать себя я не мог. Я ждал Олега, своего старого товарища, балканиста. Наконец он появился, как всегда, солидный и стильный.
— Планирую посетить творческую встречу с Кустурицей. Он будет представлять свою книгу «Мятежный ангел».
— Это где и когда? — уточнил Олег.
— Сегодня в книжном магазине «Москва».
— Просто будет ещё одна встреча. Так, а что в «Москве»?
— Автограф-сессия вроде бы.
— Значит, просто будет подписывать книги…
Я надеялся, что не просто. Мы отправились на встречу с Кустурицей вместе с моей подругой Катей. Я ждал её у входа в магазин, накрапывал колкий дождь. Я пытался понять, что делаю в Москве, в общем-то, здесь давно никому не нужный. У меня болела спина, и эти волглые столичные дни я прожил в ожидании её исцеления и нового альбома The Cure. Теперь я ждал Катю. Она появилась, эффектная. И я сказал:
— Будет только автограф-сессия. Никакого общения. Кустурица просто подпишет книги.
— Ты уверен? — расстроилась Катя.
— Да.
Катя взяла сразу три книги. Одна из них предназначалась мне. Книга была тоненькая и как-то очень скромно оформленная. Выделялась надпись — ярко-оранжевая, как запасная форма «Барселоны», — ЭМИР КУСТУРИЦА. Я вспомнил (впрочем, и не забывал никогда), что давно уже продаются не тексты, а авторы, бренды-авторы. Ролан Барт ошибся. Мы с Катей пристроились в очередь и стали ждать. Как писал Гессе в «Сиддхартхе»: «Всё, что я умею — это ждать и молиться».
Казалось, что очередь длинна и тосклива. Хотя, подумал я, если бы сейчас подписывала книги Ольга Бузова, сколько бы людей выстроилось в покорную змею ожидания? Нет, очередь к Кустурице была не так чтобы длинна. Но тосклива. И я принялся шутить, и кто-то даже смеялся, а женщина с красной сумкой бродила вокруг и периодически вскрикивала: «Всех, всех отправят на Лубянку!» Вероятно, так и должно быть на любом книжном мероприятии.
Сначала появилась дама, похожая на учителя геометрии, и долго втемяшивала, что сейчас грядёт Эмир Кустурица и мы (люди в очереди) не должны создавать столпотворения: никаких фотографий, никаких вопросов. Потом эта женщина для чего-то несколько раз повторяла, что надо двигаться быстрее, ведь номера 319 и 325 недовольны. Замятин был бы доволен — он всё предсказал.
Кустурица прошёл вдоль очереди в окружении литературных дам. Произнёс короткую речь — о том, что чувствует себя прокуратором. И очередь потянулась к нему. Из трёх наших книг Кустурица подписал с именем только мою. Повторил со своим акцентом: «Платону» — а потом посмотрел на футболку с Лимоновым.
Я думал, что прочту эту книгу быстро — по дороге из Москвы в Севастополь. Но я ничего не прочёл, занятый добычей денег, которые будут тратиться не мной и не на меня. Новый альбом The Cure наконец-то вышел, и я слушал его, погружаясь в тоску голоса Роберта Смита. Книга Кустурицы лежала на столе, я смотрел на неё, чувствуя знакомую боль в спине и какую-то загадочную новую болезнь в себе, и всё никак не мог начать читать…
II
Я открыл книгу «Мятежный ангел» в ту ночь, когда бессонница и тревога окончательно сожрали меня. За окном жёлтая грязь смешивалась с грязно-белым снегом. Отчаяние наполняло съёмную однокомнатную квартирку, в которой было до отвращения зябко. Я не спал, потому что не спал последние лет пять — примерно с тех самых пор, когда стал слугой своих близких.
Книга начиналась так: «Жизнь — единственное состязание, в котором соперники не спешат прийти к финишу первыми». Я перечитал эту фразу несколько раз. Она была пуста и банальна. Я подумал о том, как всё-таки важно имя, значащееся на обложке. Ведь не будь это Кустурица, я бы закрыл книгу с таким началом. Но имя большого режиссёра всё-таки заставляло читать дальше. Более того, оно заставляло понимать.
Я примерно знал, о чём эта книга. Девушка в модных круглых очках рассказала, что Кустурица описывает, как поехал вместе с писателем Петером Хандке на вручение Нобелевской премии в Стокгольм. Девушка рассказала мне это в очереди перед тем, как мы подписали книги.
— Я читал Хандке, он очень хороший писатель, — сказал я девушке. — А вы читали? — она отрицательно покачала головой.
И тогда я пробормотал себе под нос:
— Хм, здесь кто-нибудь читал Хандке?
Мне хотелось бы написать о его повестях. Однако я лишь детально разбирал фильм по его сценарию — «Небо над Берлином» Вима Вендерса. Проблема в том, что мне очень нравился Хандке, но мне не особо нравились фильмы Вендерса: ни «Небо над Берлином», ни «Париж, Техас». Так бывает. А ещё я писал о том, как Нобелевский комитет не хотел вручать Петеру премию, потому что он поддержал сербов. Вот что пишет Кустурица на этот счёт: «Спустя тридцать лет после распада Советского Союза и краха коммунистической идеологии позиция Хандке разозлила оберштурмфюреров глобализма».
Вот и в Стокгольме Хандке постоянно спрашивали не о литературе, а о трагедии в Сребренице. Спрашивали и давили. Но всё же вручили Нобелевскую премию, и «то, что случилось, было победой частной позиции над обывательской философией, которая уже свойственна не только балканским территориям (и неизвестно, сколько времени она там удержится), но и всей мировой деревне».
«Мятежный ангел» Кустурицы — это ведь, в том числе, и о том, что происходит, когда искусство соприкасается с политикой, и та проникает в него, отравляя. Что остаётся после? Может ли искусство в век массовых убийств оставаться аполитичным? Но прежде чем это понять, надо согреться.
В Стокгольме холодно, и Кустурица просит протопить его гостиничный номер. В моей квартирке тоже холодно, однако мне некого попросить. А Кустурица снова говорит о простых радостях жизни, цитируя Чехова, — о том, как хорошо греться у печки в холодный день. В «Мятежном ангеле» вообще много отсылок к русскому: тут и Печорин, и Достоевский, и петрашевцы.
Я читаю и думаю о том, что давно забыл о простых радостях жизни. И о самой жизни забыл, в общем, тоже. Книгу Кустурицы пронизывает некоторая шероховатость жизни. Внутри неё неуютно. И где-то рядом маячит забвение для мира, который мы знали раньше. Новый альбом The Cure называется “Songs of a Lost World” («Песни потерянного мира»), и на обложке этой пластинки — работа словенца Янеза Пирната: странный камень, похожий на осколок древнего изваяния.
Кустурица пишет примерно о том же. О наступлении нового мира — холодного и отстранённого, мира машин (неслучайно книга заканчивается ремарками о противостоянии искусственного разума и человека), где сам человек, может, станет машиной; до такой степени он расчеловечивается, и это страшнее любого ИИ. Так что удержит его от конечной оцифровки души?
Мне понравился такой момент в книге. В нём есть ответ. В концертном зале Стокгольма Кустурица наблюдает за очень пожилым дирижёром. «Чтобы дирижировать оркестром до девяноста двух лет, необходимо каждый раз переживать умирание собственных рук, от самых плеч до кончиков пальцев. А к следующему концерту отрастут новые руки, они вновь начертают в воздухе письмена и прорастут корнями в чувства и мысли». Так, умирая, обновляется творческий человек. Случится ли нечто подобное с искусством?
«Может быть, — пишет Кустурица, — великая литература — единственное уцелевшее искусство?» Да, от омертвения и механизации человека всегда спасало искусство, настоящее искусство, но оно было возможно лишь благодаря преемственности и памяти, хранящей культурные коды. Но что сейчас? Ближе к концу в книге есть момент, где Кустурица говорит прелестной шведке Анне Шёстрём о великом шведском кинорежиссёре Викторе Шёстрёме, но она не знает своего известного однофамильца. Что уж говорить о древнегреческом философе Плотине, которого несколько раз вспоминает автор. Так что останется? И кто?
История кончается, наступает великое забвение. Больше нет ничего, что представляло бы реальную ценность. Время как отчёт ускоряется, а время как хранитель перестаёт существовать. Эмир Кустурица в своей книге представляет Петера Хандке как человека, сумевшего благодаря творчеству возвыситься над временем. Мир ловил его, но не поймал. Или всё же нет никакого мира, а есть только человек, шагающий вперёд?
III
Дочитываю книгу Эмира Кустурицы «Мятежный ангел». Название, кстати, взято у нобелевского лауреата Иво Андрича. Кустурица не раз вспоминает его в своей книге. Логично: когда пишешь об одном нобелевском лауреате, нужно вспомнить и о другом — тем более, если он твой соотечественник. За окном всё так же: охровый свет фонаря падает на асфальт, листья гниют под снегом. Вспоминаю отличное название — «Чувство снега». Это из Питера Хёга; когда-то он, датский писатель, был очень модным. Когда-то многие были модными. Где они все сейчас?
Я распахиваю створки окна, пускаю холодный воздух в без того промозглую комнату. Думаю о том, где будут все они. Кустурица? Хандке? И где буду я? Руки мои дрожат, я вспоминаю, сколько ночей провёл вот так — думая о том, что надо изменить жизнь. Это, кстати, тоже из Чехова: «Главное — переменить жизнь, а там всё изменится». Я хотел изменить, но вериги — дети, семья, обязательства — пришибли меня. Месяц за месяцем, год за годом. А дальше? Черта. Я и не заметил, как её перешёл. Черта, за которой уже слишком поздно.
На встрече Кустурица показался мне внутренне уставшим. Это была усталость ещё не успевшего высказаться человека, но понимающего, что сказать могут и не дать. Во всяком случае, так мне казалось тогда, по дороге домой в такси, по стёклам которого барабанил дождь. Я хотел бы это сейчас изменить. И себя изменить тоже. Вырвать из тетради страницы, как в школе, когда сделал слишком много ошибок, и переписать всё начисто. Но нельзя. Это такая убийственная банальность, да, но от неё только горше.
Я, русский писатель, ложусь в постель с волглыми мыслями о том, что хотел бы вырваться и создать нечто по-настоящему важное. Тревога внутри меня не унимается. Завтра, точнее уже сегодня, мне позвонит врач и скажет:
— Так не хотела сообщать вам неприятные новости…
Буду ли я думать, что ещё могу что-то успеть? Буду ли я хотеть творить? Буду ли я поднимать свой мятеж? Жизнь коротка, но время в ней длинно.