15 октября исполняется 91 год со дня рождения сербского классика Милорада Павича (1929-2009). В своё время его культовый роман-лексикон «Хазарский словарь» назвали первым произведением XXI века, а самого писателя — «рассказчиком, равным Гомеру», мастером нелинейной прозы.
Позднее, к слову, реверансы и восторги поубавились. И не только потому, что последующие произведения автора не имели столь колоссальной популярности и знаковости, как «Словарь», но и потому, что Павич довольно однозначно – с неприкрытой болью – отнёсся к бомбардировкам Югославии 1999 года.
Утром мы шагнули в войну, как придурок входит в подворотню, где ребята гоняют ногами чью-то шапку. За одну ночь дешевые вещи стали дорогими, а дорогие подешевели. Днем мы выползали на улицу, как кроты, бледные от страха и бессонницы, чтобы посмотреть, цела ли еще улица Князя Михаила, и я начал замечать витрины, на которые раньше никогда не обращал внимания.
«Звездная мантия»
Восторги же после «Хазарского словаря», прежде всего, объяснялись несравнимой оригинальностью формы и стиля в сочетании с не меньшей оригинальностью материала. Чтение это увлекательное и необычное – оглушающе необычное, я бы сказал. Вы можете стартовать с любого места, с любой страницы – и вперёд. Павич по-своему – пусть я сейчас и несколько утрирую – отменил законы литературы. Ведь мы как по большей части привыкли: завязка, развитие, финал – примерно так, верно? А тут совсем иная история – при этом донельзя насыщенная мистикой, преданиями, магией, мифами. Последнее слово – ключевое.
Конечно, экспериментов в литературе хватало и до Павича. И после него тоже. Есть Кортасар, Перек, Хармс, Джойс. Впрочем, если говорить о сербском классике, то из относительно современных авторов два имени наиболее близки к нему – Джон Фаулз и Хорхе Луис Борхес. И если с англичанином можно спорить, то аргентинца не обойти. Вообще, говоря о литературе XX и XXI века, великого слепого игнорировать в принципе невозможно (в своих рассказах он, кажется, отразил все сюжеты и тенденции мировой литературы). Ну а в случае Павича миновать автора «Вавилонской библиотеки» — вообще сродни кощунственному абсурду.
Ведь солидная часть прозы серба – это иллюстрация концепции, переданной Борхесом в его вселенски полном рассказе «Сад расходящихся тропок». Том самом, где сад, роман и лабиринт – это одно и то же, и в нём бесконечно появляются, ветвятся и переплетаются реальности. Тут настойчиво повторю мною неоднократно сказанное: именно этот образ – сад расходящихся тропок – лучшее отображение той реальности, в которой мы существуем.
Жизнь не просто нелинейна – она воинственно интерконтекстуальна, что не мешает ей, впрочем, плодить глупость и форматировать однозначностью. Смыслы в ней давно уже утрачены и вытеснены мифами, которые, в свою очередь, рождают новые мифы. А те существуют лишь для того, чтобы сделать более ранние мифы отпочковавшейся реальностью. Это не симулякры и не гиперреальность. И даже не сон, который видит смотрящий: это смотрящие за смотрящим пытаются истолковать его. Нет, это скорее полотно вроде тех, что создавал Джексон Поллок: только вместо разноцветных точек – отдельные вселенные, пёстрые и многомерные, автономные и в то же время коррелирующие друг с другом.
Что такое народ? Посмотри на меня. Мне семнадцать лет. Я ровесница человечества, потому что человечеству всегда семнадцать лет. Это значит, что любой народ всегда остается ребенком. Он постоянно растет, и ему постоянно становится тесен его язык, его дух, его память и даже его будущее. И поэтому каждый народ должен время от времени менять костюм, который снова и снова становится ему коротким, сковывает движения и трещит по швам оттого, что сам он растет.
«Последняя любовь в Константинополе»
Такой вселенной вполне может стать «Ящик для письменных принадлежностей», открывающий всё новые и новые отделения, где спрятаны истории людей и семей, стран и народов. Более того, они заключены не только в ящички (или, как сказали бы на Украине, шухляды – нравится мне это слово), а, в том числе, и в ворсинках ткани, и даже в пыли, оседающей на поверхности. Всё это – история, которую невозможно описать, систематизировать, вместить. И логику её понять также нельзя. Что остаётся? Выхватывать отдельные сюжеты, образы и идти от обратного. Не векторизировать, а разбрасывать и разрывать исторические (читай – сюжетные) линии и связи. Именно этим во многом и занимается Павич.
И это не столько желание удивить читателя – мол, вот как я могу! – хотя, несомненно, и оно тоже, — сколько глубокое (я бы даже сказал, глубинное) понимание структуры времени, пространства и, уж простите за патетику, бытия.
Павич не просто писатель (писац, как сказали бы в Сербии), литератор, философ, мыслитель – он, прежде всего, ловец. И людей, и сущностей, и предметов, и, главное, теней, которые отбрасывают эти предметы.
Если бы человек мог набрать большую скорость и охватить всё глубже и шире, он увидел бы, что вся вечность ночи на огромном пространстве осуществляется уже нынешней ночью. Время, которое уже истекло в одном городе, в другом только начинается.
«Хазарский словарь»
Такова его сверхнадстройка, сверхмиссия. Но и имеется и вполне практический интерес: оживить литературу, синхронизировать её с Zeitgeist — духом времени. Павич интеллектуальный, сложный писатель, но он не оторван от мира. В определённой мере это и блестящий представитель массовой литературы тоже. Сербский писац создал не просто экспериментальный текст, от которого вы сойдёте с ума, пока снобы и интеллектуалы, смакуя, точно Ганнибал Лектор — странные блюда, примутся объяснять, что на самом деле имелось ввиду, а очень даже увлекательное чтение (лучше всего оно погружает тогда, когда стиль тотально не превалирует над формой).
При этом в текстах Павича, точно в винных погребах, запрятаны и бережно хранятся изысканные аллюзии, отсылки, реминисценции. А в самом методе письма он настойчиво раздвигает границы привычного текста – через стиль, форму, темы. Предлагает «читателям, которые вымышлены», то роман-кроссворд, то роман-клепсидру, то роман-таро. Доходит до того, что оставляет пустые листы, дабы читатель сам дописал текст. Только так, к слову, и бывает в реальности (если мы в принципе смеем использовать это слово).
Павич, заявлявший, что не хочет бумажных книг, создаёт метатекст. Само Слово – в том числе, и то, которое было в начале – сербский писац переносит в будущее, а в нём, — несмотря на всю нелинейность, — мудрость передаётся уже не буквами, а матричным кодом. Павич работает через прошлое в будущее, пытается отыскать не просто оригинальную свежую форму текста, но и новый текст как таковой, дабы сформировать новое читательское и писательское сознание. Однако это не постмодернизм, к которому кто-то ухитряется отнести автора, а, наоборот, поступательное создание смыслов с максимальным обращением к традиции (я подчёркиваю это слово).
У будущего есть одно большое достоинство:
оно всегда выглядит в реальности не так, как себе его представляешь.
«Внутренняя сторона ветра»
Сам Павич, специалист по сербской литературе XVII-XVIII веков, очевидно, неразрывно связан с наследием своих предков, но фокус в том, что столь же неразрывно, пусть и куда более причудливо, он связан и с потомками, которые странным образом ухитряются посылать и интегрировать в его произведения уже совсем иные смыслы. И вот тут текст, оставаясь нелинейным, вместе с тем закольцовывается, точно уроборос, кончая один мир и начиная новый, рождая его через Слово, а теперь уже и через матричный Код, – и так до бесконечности.
Павич создаёт и сразу же перепрограммирует миф, оказывающийся максимально реальным. Он становится ключом — не к осмыслению, нет, но к прикосновению к тому, что априори недоступно людскому уразумению (как писал ещё Монтень, «не пытайся понять божественное человеческим»). И вот это качество – миф как связь, как проводник – и делает Павича не первым, но, безусловно, одним из главных писателей XXI века, вместе с тем твёрдо и благоговейно стоящим на плечах гигантов прошлого.
Ведь мир, как и человек, возникает из чуда и по чуду. Пытаться понять его принцип или алгоритм — бесполезно, но можно попытаться уловить отблеск, что и делает Павич. И в данном контексте его произведение – проводник, искра между прошлым и будущим, между реальностью и ирреальностью, между землёй и небом, между жизнью и смертью. Между всем тем, что немецкий философ назвал борьбой и единством противоположностей.
И тем интереснее читать Милорада Павича сегодня, когда борьба и единство эти достигли, возможно, конечной – эсхатологической – стадии, подводя каждого к последней черте. Для того, чтобы понять (не что за чертой — нет, не надейтесь), как перешагнуть её наименее осознанно и безболезненно, сербский писатель сделал очень много. В чём-то даже намного больше других.
Из кельи была прекрасно видна середина октября,
и в ней тишина длиной в час ходьбы и шириной в два.
«Хазарский словарь»