Много известно детских дневников, написанных в тяжелые военные годы или в блокаду. А вот записей детей, которых ураган революционных событий вымел из родных гнезд и пронес по извилистым маршрутам эмиграции, мне не попадалось.
Я впервые попыталась представить себе этот путь глазами ребенка. Мальчика из благополучной семьи, веками (!) вписанной в историю России, вдруг вырывают из налаженной обстоятельной жизни и бросают в опасную неизвестность.
Никакой крах не наступает мгновенно… Еще не кончились деньги. Еще каждое утро его зовут к завтраку за накрытый горничной стол. Петербург уже голодает, но в квартире контр-адмирала Бутакова на Васильевском острове по утрам дети получают обязательный какао. По-прежнему каждый день приходит учительница музыки, пальцы десятилетнего Алексея привычно разбегаются по клавишам, и мальчик чуть втягивает голову в плечи, чтобы не слышать, о чем так взволновано говорит отец в соседней комнате… И почему так страшно молчит в ответ мать… Родители не расскажут ему, как три дня назад в Кронштадте пьяные матросы тащили из дома его бабушку Амалию, чопорную старую даму с высоко зачесанными седыми волосами. Как она судорожно толкала за спину перепуганного мальчика, его двоюродного брата. Как кричал адмирал: «Оставьте мать!». Не оставили. И там, у памятника Макарову, стреляли, нетвердой рукой не попадая в свои несчастные цели. И снова кричал грозный адмирал, его дядя, поправляя простреленную фуражку: «Цельтесь лучше, негодяи!».
Но уже не скрыть от детей судорожных сборов. Два брата, Саша и Алеша, складывают в чемодан летние шорты, сачок, панамки — как всегда, когда они едут на дачу в Крым, — а мать зачем-то сует туда шапки, зимние ботинки и снова вынимает, садится, бросив на колени руки, словно сама не понимает, что надо брать с собой и зачем. А Софья и вправду не понимает… Рушится и ее мир, обустроенный разумный мир дочери самого Колокольцева, шефа Обуховских оружейных заводов, жены контр-адмирала, командира Петроградского порта, который и сам понимает только одно — службу. И они едут в Крым.
Как потом будет сниться Алексею Петербург! На корабле под судорожную качку. В лазарете для тифозных больных. В чужих углах, в маленьких съемных комнатенках. В бараке… Заснеженный город и смутные очертания мраморных фигур на дворцовых крышах, желтые фонари, которые светят прямо в окно, мокрые гранитные спуски к Неве и ее медленные свинцовые воды. Он выкинет из памяти грязный, замусоренный Невский, по которому они ехали на вокзал. Мать прижимала их обоих к себе, закрывая руками детские головки, а сама прятала лицо с тонкими изящными чертами, – чтобы не заметна была этой мятущейся толпе порода и чистота. Он даже не будет вспоминать холодный прибой серой балтийской волны и темные миноносцы на рейде, которые раскачивал шторм, охвативший и море, и улицы взбешенного Кронштадта. Но всегда будет стоять в его памяти прекрасный Мариинский театр. Бело-зеленая величественная громада. Золото оркестровых труб, и снег, снег, который шел откуда-то с неба прямо на сцену, где маленький игрушечный человечек в красном мундире вдруг становился большим, и разбегались крысы, и кружились цветы и снежинки, сливаясь с музыкой…
Мама всегда говорила: еще успеется. Музыкальная школа подождет, пусть мальчик пока учится дома. Много чего он так и не успел… Но музыка свершилась.
Ближайшая к дому гимназия – Ларинская. Запомнил ли Алексей своего учителя словесности? Мог ли представить, какими сложными путями опять всплывет в его биографии человек, который заложит в него навсегда безукоризненный петербургский литературный язык?
Меня не удивить совпадениями. Я даже проверять не стану про Ларинскую гимназию. И не потому, что она действительно располагалась рядом с домом на Большом проспекте Васильевского острова, где в служебной квартире жила семья Бутаковых, — и это была лучшая классическая гимназия в Петербурге. Мне достаточно безусловно верного признака: там преподавал мой прадед Михаил Савич.
Какие языки учили братья Бутаковы в гимназии? Латынь. Греческий. На французском говорили с детства. Мать вводила французские дни — когда не разрешалось говорить по-русски. А пригодился немецкий.
В Крым едут не одни они. Туда всеми правдами и неправдами пробираются офицеры – в Добровольческую армию. К Деникину. Их распознают по холеным рукам и правильной речи. Скидывают с поездов, стреляют. Разрывают буквально на куски – офицеров, фронтовиков, только что вернувшихся с театра военных действий. Едут семьи: отцы, привыкшие к мундирам и неловко напялившие на себя гражданское, матери, трясущиеся над своими тюками, дети, тихие, белые, как-то вдруг подросшие…
Дача еще цела. Отец, расселив семейство, тотчас уезжает в Севастополь. К Врангелю. Мальчики бесцельно болтаются по саду, чемоданы так и стоят нераспакованными в столовой, словно у матери нет сил даже донести их до спальни. Часами торчат в воротах, глядя, как несет мимо них пестрый поток беженцев. Таких же, как и они — растерянных, сорванных с места людей. Кажется, что все пришло в движение. Люди, маленькие самолетики над городом, повозки, баржи, — и только замершие на рейде корабли стоят и ждут своего часа.
Семья Бутаковых эвакуируется вместе с армией Врангеля. 16 ноября 1921 года – день Русского Исхода.
Я дважды стояла на берегу, от которого оттолкнулась и ушла последняя русская эскадра. Один раз – в воображении, когда писала свой первый роман «На реках Вавилонских». Стоял на дощатом пирсе герой этой книги – мой прадед Григорий Магдебург. На корабль, увозивший навсегда из России семью Бутаковых, загружались юнкера Керченского училища, где полковник Магдебург — единственный из преподавательского состава фронтовик — в ускоренном темпе готовил офицеров из студентов-добровольцев и шел с ними в бой. А теперь – прощался, потому что сам оставался в Крыму. И погиб практически сразу, среди первых офицеров, расстрелянных красными. Остался – а с ним осталась и я. И приехала в Керчь, чтобы пройти его путем от тюрьмы до расстрельного рва… и поставить там крест.
Поклонный крест в Керчи в память жертв красного террора
Путь эскадры известен по многочисленным воспоминаниям. Дорога от Крыма до Босфора. Качка, тиф, скученность. Страх. Сначала Константинополь. Затем – перегруженные беженцами порты. Карантин, рацион, грязь, жара. Безерта. Французский Тунис.
В счет долга Франции, помогавшей Белому движению, пошла Русская эскадра — все добравшиеся до Константинополя корабли. Французы решили увести суда на свою военно-морскую базу на побережье Туниса. Русский флот отправился под конвоем французских кораблей к месту своей последней стоянки, в Бизерту. Там и остался навсегда.
Из Константинополя в Бизерту прибыли 6388 беженцев, «из которых 1000 офицеров и кадетов, 4000 матросов, 13 священников, 90 докторов и фельдшеров и 1000 женщин и детей». Они надеялись сохранить флот для России, жили на корабле «Георгий Победоносец». Потом и в Белграде они будут строить подробные планы на весенний поход.
На помощь пришли вовсе не те, кто обещал поддержку. Бывшим союзникам – Британии и Франции — стотысячная русская армия вместе почти с таким же количеством гражданских была в тягость. Кто-то рискнул и вернулся в Советскую Россию (страшно подумать, что их там ожидало). Кого-то поманили бразильские плантации и пальмы в Перу. Самое большое количество беженцев приняли Болгария, Чехия и Королевство Югославия.
Из книги И.В. Краинского «Фильм русской революции» (Белград, 1940):
…Корабль «Владимир», отходивший с беженцами в Сербию… На пароходе ехало два кадетских корпуса… Боже мой. Что это были за дети… Оборванные, голодные, все — во вшах… Волновались, опасаясь, примет ли нас Сербия. Из Румынии пришел пароход с беженцами, которых там не приняли… Мы направлялись в Боку Которску, но вечером разнеслась весть, что едем в Бакар, на 300 миль севернее… Русский человек не был силен в географии Адриатического моря… Все думали, что в «новой Сербии» молочные реки и кисельные берега…
Пишет М. Чаплинская:
…Весной на большом корабле «Владимир» мы отправились дальше. Прибыли в Боку Которску. Месяц провели на карантине – в открытом море… Затем двинулись дальше и высадились в Кралевице. Сначала разместились в Бакаре и Бакарице. Поздней осенью мы поехали в Загреб…
Из неопубликованной автобиографии В.А. Мошина:
…И повезли нас в Бакар — крайнюю северную пристань на хорватском побережье Адриатического моря… Здесь простояли две недели нового 1921 года, и третьего января (вероятно, имеется в виду дата по новому стилю – прим. ред.) спустили нас на берег и посадили на поезд, который отвез нас в Копривницу. Маленький чистенький хорватский городок на венгерской границе. Здесь осела наша группа из 50 человек, которых разместили по отдельным хорватским домам…
Бутаковы поселились в маленьком хорватском городке Донья Стубица, в 40 км от Загреба, в колонии беженцев. Хорватский север, Крапинско-Загорская жупания. Места дивные: пологие холмы, на каждом – маковка белой церквушки. Весной – нежный розовый вишневый цвет, а зимой — снег. Чистый, светлый, как и вода в озерах. Виноградники на склонах, деревянные мельницы на быстрых речках, белые домики с узкими окнами и красными черепичными крышами. Как в сказке. Только очень недоброй. Отец тяжело болен. Тиф — бедствие, охватившее практически весь этот горестный поток, — адмирал перенес еще на корабле. А теперь не выдержало сердце. Койка в переполненной больнице в Загребе. Своего старшего брата Алексей Григорьевич Бутаков пережил только на год.
… Эпидемия возвратного и сыпного тифа, которая приобрела значительные масштабы, вспыхнула в Крыму в сентябре-октябре 1920 года и стала распространяться между беженцами крымской эвакуации. Пассажиры кораблей, прибывшие в Королевство СХС в конце 1920-го., перенесли ее на Адриатическое побережье. Из приблизительно 16 тыс. беженцев, отправленных в Боку Которскую, 165 умерло от тифа. Самого высокого уровня эпидемия достигла в январе 1921 года. В феврале пошла на резкий спад, и с середины марта ее можно было считать законченной, ибо новых случаев заболевания не наблюдалось. Значительную роль в лечении и выздоровлении заболевавших сыграло Российское Общество Красного Креста…
Софья, похоронив мужа в Загребе на русском кладбище Мирогой в июле 1921 года, остается одна с двумя подростками на руках. Жить не на что. Материальная помощь, которую правительство выплачивало весь 1920 год (400 динаров каждому), в марте 1921 года сокращается до 300, а потом и окончательно прекращается. Пока был жив муж, можно было надеяться, что он найдет возможность устроиться, как большинство военных. При его возрасте и чине, он, конечно, не пошел бы, как многие, в пограничную охрану или на строительство железных дорог. Пожилых офицеров русской Императорской армии принимали на работу в военные организации. Например, их было много в Генеральном штабе.
Но что теперь говорить? Список потерь становится нескончаемым: она даже не знает, кто из ее родных жив, а кто уже сгинул в этой страшной круговерти. Не узнает никогда, что случилось с ее старшим сыном Григорием, молодым мичманом. Разоренный дом, а из всего состояния – только вот этот тяжелый перстень (чуть ли не в дверях сообразила надеть на палец безукоризненно чистый бриллиант). На знаменитом портрете ее свекор, адмирал Григорий Бутаков — герой Севастополя — нарочно держит руку перед собой так, чтобы был ясно виден этот перстень, пожалованный самим императором за верную службу.
Сербский язык Софья понимала с пятого на десятое. Только чтобы изъясниться в лавке или на рынке (было бы, на что, а уж изъяснилась бы как-то…). Без знания языка и гражданства, она соглашалась на любую поденную работу. Товарищи по несчастью – соседи по маленькой русской колонии — устраивались как могли: мелкая торговля — галантерея, дрова, молочные продукты, ремесленные мастерские, модистки, переплетные работы, чистка пятен, вышивка, стирка… Работали за еду, иногда – за чашку кофе… В Бизерте, во французской колонии, можно было устроиться сиделкой, домработницей или даже кухаркой в богатую семью. Там русская «прислуга» была нарасхват, потому что свободно говорила по-французски и могла между делом подтянуть отпрыска по математике… А в этом маленьком провинциальном городке даже место посудомойки не найти. Где? В двух городских кафанах? В русской чайной? Вся жизнь в Доньей Стубице крутилась вокруг бело-розовой церкви и торговой площади, ее окружавшей. Несколько двухэтажных домов в барочном стиле, рынок, мясные лавки, сады. У мальчиков уже почти до локтей руки торчали из обтрепанных рукавов еще гимназических шинелей. Хорошо еще, что зима на Балканах короткая.
Воспоминания В. И. Рыковой, дочери командира ледокола «Илья Муромец», одного из 33 кораблей Русской эскадры:
…Постепенно мы приобретали вид босоногих бедняков, правда, одетых более чем живописно, потому что наши матери кроили и шили из любых подходящих кусков ткани, обнаруженных в узлах, сохранившихся со времени нашего изгнания. Часто получалось что-то невообразимое…
Образованное сословие, которое расселилось по разным городам Королевства, бедствовало, болело и до конца не верило, что разрыв с Родиной окончательный. «Социальная нагрузка» на балканские города была невероятной. Можно себе представить, что значит разместить, прокормить и дать работу десяткам тысяч людей в довольно бедной стране. В Черногории власти даже были вынуждены ненадолго ввести «рацион», как у нас в советское время: сколько продуктов можно отпускать в одни руки; потому что еды просто не хватало. Самыми востребованными оказались, конечно, врачи. Очень многие устраивались на работу преподавателями, чаще всего в дальние села, в маленькие народные школы. Корреспонденты, землемеры, переводчики, мелкие служащие. Беженцы не имели права покидать места, куда их распределили, и они обивали пороги городских общин и полиции, чтобы получить разрешение на переезд, если удавалось найти работу.
Пройдет несколько лет, прежде чем они оправятся от шока. Окончат курсы сербохорватского языка. Поменяют подписанное уполномоченным по вопросам размещения русских беженцев удостоверение личности на нансеновские паспорта, потом — на гражданство. Осядут в ставших привычными городах и варошах. И найдут свое место в новой стране и новой жизни. Нужным окажется образование, профессионализм, талант — то, что вместе называется «русская культура». Врачи, преподаватели, инженеры, музыканты, архитекторы — все они станут полезными стране, давшей им приют.
Точное время переезда Софьи с детьми из Хорватии в Сербию неизвестно. Очарование сельской жизни, в которой все подчинено циклам созревания винограда, представлялось вдове страшным тупиком, в котором закончится ее жизнь — и так и не начнется жизнь ее сыновей. В отличие от мужчин, которые жили мечтами о возвращении домой, причем с победой и на белом коне, она уже давно поняла, что все утеряно безвозвратно и некогда об этом думать. Надо выживать, а главное – поднимать и встраивать в новую жизнь сыновей. Саша явно подавал надежды на продолжение семейной линии: техника любого вида была предметом его внимательного изучения с самого детства. Что касается Алексея, перед мысленным взором у матери всегда стоял образ ее дальней родственницы и полной тезки Софьи Александровны Бутаковой. Та все силы приложила, чтобы дать правильное развитие таланту своего внука Сергея Рахманинова. Во всей Донье Стубице не было не то что музыкальной школы, просто пианино. Она знала, что обязана вырваться. Мальчики должны учиться в Белграде.
Можно только предполагать, когда именно Софья решилась перебраться в Сербию, в Панчево, расположенный рядом со столицей. В городе большая русская колония. В феврале 1920 года в Панчево из Одессы через Салоники прибыли 750 беженцев, и уже в начале марта там открылась русская больница, а затем гимназия и библиотека.
Скорее всего, семья получила разрешение на переезд почти сразу после смерти отца. Уже в 1923 году Александр и Алексей Бутаковы поступают в Первую русскую гимназию в Белграде, а в 1924 году появляется первое упоминание о деятельности Софьи Бутаковой в Панчево: на собрании Французского клуба отмечается годовщина создания школы французского языка, в которой к тому времени обучаются 120 человек.
Свой первый концерт Алексей Бутаков даст во Французском клубе.