Нобелевский лауреат Петер Хандке: защитник сербов, на которого ополчился почти весь мир

Награждение австрийского писателя Петера Хандке Нобелевской премией по литературе вызвало бурю эмоций на Балканах: сербы приветствовали решение Нобелевского комитета, их соседи — освистали. Все дело в гражданской позиции литератора, который известен как ярый защитник интересов сербов в эпоху югославских войн 90-х.

Скандал, разгоревшийся вокруг Нобелевской премии по литературе в этом году, вполне может затмить собой прошлогодний. 

В 2018-м вручение награды было отменено из-за того, что сразу несколько действительных членов Шведской королевской академии подали в отставку. Причиной тому стал скандал вокруг мужа драматурга Катарины Фростенсон, входившей в высокое собрание. Ее супруга, шведского фотографа и режиссера Жан-Клода Арно обвинили в сексуальных домогательствах, а в ходе журналистского расследования вдобавок выяснилось, что некоторые проекты Арно финансировались из Нобелевского фонда, а семейство Арно-Фростенсон еще и владело культурным центром, который получал дотации от Академии (интересно как…).

В этом году академия наверстала упущенный год, вручив награду за два сезона. И в 2019-м снова оказалась под шквалом критики, на этот раз, правда, за выбор лауреата. 

Согласно формулировке академиков, Петер Хандке получил премию по литературе за «влиятельную работу, в которой с лингвистической изобретательностью исследовал периферию и специфику человеческого опыта». Профессионализм автора не вызывает споров о ценности его наследия для мировой литературы. Политические взгляды — другое дело. 

«В 2014 году Хандке призвал отменить Нобелевскую премию, заявив, что это „ложная канонизация″ литературы. То, что он ее сейчас получил, доказывает, что он был прав. Такова сегодня Швеция: апологет военных преступлений получает Нобелевскую премию, в то время как эта страна основательно участвовала в очернительстве, подрыве репутации настоящего героя нашего времени — Джулиана Ассанжа. Наша реакция должна быть следующей: не Нобелевская премия по литературе Хандке, а Нобелевская премия мира Ассанжу», — заявил в интервью британской газете «Гардиан» словенский философ и давний критик автора Славой Жижек.

Жижек едко припомнил, как во время югославской войны 90-х Петер Хандке многократно высказывался в защиту Сербии, выступал с речью на похоронах Слободана Милошевича.

Все это писателю сегодня ставят на вид повсеместно, но в особенности часто — на просторах бывшей Югославии. 

Для Петера Хандке Югославия — отнюдь не чуждое или абстрактное понятие. По происхождению литератор является наполовину словенцем: его мать Мария Сивец была каринтийской словенкой. 

Впервые Хандке получил порцию критики за симпатии к сербскому народу в 1996 году, после выхода в свет его путевых заметок по бывшей Югославии «Зимняя поездка по Дунаю, Саве, Мораве и Дрине, или Справедливость для Сербии». В книге автор обозначил, насколько пристрастно ведется освещение событий в бывшей Югославии в западных СМИ (очевидно, что не в пользу сербов). 

Очень резко австрийский писатель отреагировал и на начало бомбардировок Союзной Республики Югославии весной 1999 года. В знак протеста он отказался от врученной ему в 1973 году Премии Георга Бюхнера — крупнейшей литературной награды Германии, и даже покинул лоно католической церкви. 

В 2000-м такая позиция, к слову, была отмечена в Сербии фондом братьев Карич, вручившим автору награду с формулировкой «за гуманитарную работу, укрепление мира, сотрудничества и согласия среди наций». 

В 2004 году писатель подписал обращение деятелей культуры в защиту пребывавшего под следствием в Гааге Слободана Милошевича, посетил бывшего лидера в тюрьме, выступил в качестве свидетеля защиты на суде, а в 2006 году держал на похоронах бывшего президента Югославии речь, которая произвела эффект разорвавшейся бомбы.

«Мир, так называемый мир, знает все о Югославии, Сербии. Мир, так называемый мир, знает всё о Слободане Милошевиче. Так называемый мир знает правду. Вот почему так называемый мир сегодня отсутствует, и не только сегодня, и не только здесь. Я не знаю правду. Но я смотрю. Я слушаю. Я чувствую. Я помню. Вот почему сегодня я здесь, рядом с Югославией, рядом с Сербией, рядом с Слободаном Милошевичем», — из речи Петера Хандке на похоронах.

Из-за этого выступления он был вынужден даже отказаться от полученной в том же году литературной премии Генриха Гейне (размером в 50 тыс евро). Артисты берлинского театра было вступились за писателя и устроили сбор средств, чтобы он все же получил материальный приз, но сам Петер Хандке отказался от инициативы и передал деньги косовским сербам.

Сегодня, в миг нобелевской славы, сербофильскую позицию писателю припомнили все остальные Балканы. 

Одним из первых высказался «президент» самопровозглашенного Косово Хашим Тачи, по мнению которого «решение Шведской академии причиняет огромную боль жертвам сербского геноцида в Боснии и в Косово». 

Следом за ним отписалась и «посол» Косово в США Влора Читаку, которая назвала австрийца «пропагандистом этнической ненависти и жестокости». 

К слову, в эти дни вся лента Влоры Читаку забита репостами тех представителей литературной и политической общественности, кто осудил решение Нобелевского комитета. 

Наконец, апогеем общественного возмущения станет митинг против решения Нобелевского комитета, который косовские албанцы устроят в понедельник, 14 октября перед шведским посольством в Приштине.

В мусульманской части Боснии и Герцеговины новость тоже предсказуемо встретили в штыки: Петер Хандке гласно заявляет о своем отрицании факта геноцида сербов над мусульманами в Сребренице и вообще встал на сторону сербов во время гражданской войны в БиГ 1992-1995 годов. 

Член президиума БиГ от мусульман Шефик Джаферович назвал решение академии «скандальным и позорным».

«Позор в том, что Нобелевский комитет легко перешагнул через тот факт, что Хандке оправдал Милошевича и встал на защиту его подручных — Радована Караждича и Ратко Младича, которых Международный трибунал по бывшей Югославии признал виновными за тяжкие преступления, в том числе геноцид», — заявил он агентству «Фена». 

Джаферович также отметил, что спустя годы после окончания войны писатель «не продемонстрировал ни малейшего раскаяния и не принес извинений жертвам геноцида, насилия, пленения и других жестоких преступлений, а еще до сих пор не признает истины о геноциде в Сребренице и твердит о том, что жители Сараево во время осады сами инсценировали резню». 

EGoF4ukX0AAI9jd
Петер Хандке в БиГ

«Вручение Нобелевской премии такому человеку прямо легитимизирует его бессовестную интеллектуальную и политическую ангажированность. Это недостойно организации, которая продвигает ценности цивилизации, — Шведской королевской академии наук. С этим позорным решением комитет полностью утратил свои моральные ориентиры», — заявил член президиума БиГ.

Не остались в стороне и хорваты. Министерство культуры этой страны выпустило в пятницу заявление, в котором выразило обеспокоенность решением нобелевского комитета ввиду «политической ангажированности писателя и его поддержки великосербской политики Слободана Милошевича, которая привела к войне на территории бывшей Югославии, тяжелым преступлениям на Косово и агрессии в Хорватии и БиГ». 

Сербы, в свою очередь, новости из Швеции восприняли радостно. 

Президент Сербии Александр Вучич писателя поздравил одним из первых и сразу же пригласил в Белград (куда автор и без того нередко приезжал на литературные события). 

Министр культуры и массовых коммуникаций Сербии Владан Вукосавлевич вообще заявил, что премию Хандке получил с опозданием. 

«Его произведения ознаменовали в глобальном смысле и конец ХХ века, и начало ХХI века. Нобелевская премия [по литературе], по мнению многих специалистов в этой области, давно должна была ему принадлежать, но вмешалась политика. Награда пришла к нему достаточно поздно, но абсолютно заслуженно», — приводит слова министра агентство «Танюг».

Министр иностранных дел Ивица Дачич назвал решение академии «безмерно храбрым» и напомнил, что в свое время лауреатами награды были и Уинстон Черчилль — «за мастерство изложения исторических и библиографических описаний, а также за ораторское искусство, которое он использовал для защиты возвышенных человеческих ценностей» (тут вспомним Фултонскую речь Черчилля, с которой началась холодная война), и Гюнтер Грасс (который признался, что в молодости служил в конце Второй мировой в элитных частях нацистской армии). 

«Надеюсь, что в будущем Шведская академия и Нобелевский фонд смогут вручать премии всем, кто проявит мужество в противостоянии однобокости и смелость в изучении и рассмотрении частных и исторических событий. Надеюсь, что они будут в силах отметить рассказчиков, которые своими произведениями привносят новизну и разнообразие, а с ними — свободу, столь необходимую человечеству», — подчеркнул Дачич.

Споры спорами, но самое ироничное при этом то, что шумиха вокруг писателя Петера Хандке свелась к формуле времен Бориса Пастернака «Не читал, но осуждаю». 

10 октября аккаунт Нобелевской премии запустил в Твиттере опрос: читали ли вы какую-нибудь из книг лауреата Нобелевской премии по литературе 2019 года Петера Хандке?

На вопрос успели ответить более 9 тыс человек, из них с творчеством автора оказались не знакомы 92% респондентов (среди них и честно признавшая это в комментариях Влора Читаку). 

Впрочем, не будем уподобляться тем, кто формирует своем мнение о литературном таланте лауреата, начитавшись мнений в интернете. Публикуем принадлежащую перу Петера Хандке «Историю Драголюба Милановича», чтобы читатели «Балканиста» смогли самостоятельно составить впечатление о том, кто в этом году получил высшую награду. 

ПЕТЕР ХАНДКЕ.
История Драголюба Милановича

Есть одна история. Я должен рассказать ее. Только не знаю, кому. Мне кажется, нет никого – тебя, его, вас, нас, их – кто бы ее услышал. Еще кажется, что рассказывать ее поздно; момент упущен. И все-таки, рассказать ее необходимо. Мейстер Экхарт сказал однажды о своей потребности проповедовать, настолько сильной, что не найди он слушателей для своей проповеди, то проповедовал бы – если я не ошибаюсь – церковной кружке. Здесь речь не о проповеди, а, как было сказано, об истории, но я должен ее рассказать, пусть даже куче дров или пустой раковине улитки, или даже, что, кстати, не впервые, себе, здесь, одному, 

Это история Драголюба Милановича, бывшего директора РТС (Радио- Телевизиjа Србиjе), сербского радио и телевидения. Уже девять лет он – заключенный одной из тюрем своей собственной страны из-за ночной бомбардировки авиацией НАТО здания РТС 23 апреля 1999 года, спустя четыре недели после начала войны против государства, называвшегося тогда «Федеративная Республика Югославия»; шестнадцать погибших и столько же раненых работников телевидения.

Драголюб Миланович на сегодняшний день единственный человек, который за действия «Североатлантического оборонного союза» в войне против Югославии – войне, которая среди неизбежных победителей, а со временем не только среди них, но также и в терминологии официальной западной историографии, стала называться «интервенция в Косово» -, Драголюб Миланович на сегодняшний день единственный человек, который за военные действия НАТО против Югославии, то есть интервенцию в Косово, обвинен, осужден (и то, и другое судом своей собственной страны, побежденной западными силами) и посажен в тюрьму почти на десять лет. 

Правда, были и другие попытки. Семьи жертв ночной бомбы, сброшенной на здание сербского государственного телевидения, подали иск в Европейский суд в Страсбурге против исполнителей преступления. Но суд незамедлительно признал себя некомпетентным; как суд по правам человека он обладает юрисдикцией только в отношении нарушения государством прав человека на собственной территории; а так как бомба убила в другой стране, то есть экстерриториально, то о процессе в Европейском суде не может быть и речи (или что-то вроде).

Точно так же год спустя Гаагский трибунал по бывшей Югославии признал: «Ошибки» НАТО во время интервенции в Косово, к которым относится и нападение на белградское телевидение (как-то так), не являются военными преступлениями. Таким образом, и в Голландии ведение судебного процесса по событиям ночи 23 апреля 1999 года было исключено 

Для семей шестнадцати жертв существовал, возможно, и третий путь: начать процесс против каждого участвовавшего в бомбометательной интервенции европейского государства в отдельности – их было в общей сложности семнадцать (или около того) – в их местных судах (см. «разделение власти, основы демократии»); что против Федеративной Республики Германии, почти десять лет назад и сделали семьи убитых другой такой дистанционно наводимой североатлантической бомбой на мосту в Варварине, Южная Сербия, в праздник Вознесения Господня, и по сей день обивающие пороги судов, высших и низших, вплоть до Федерального или какого-то там, и по сей день повсюду получающие отказ.

Но зато, спустя два года после бомбардировки сербского телевидения, против его директора – теперь уже бывшего – как ответственного за гибель шестнадцати и ранение стольких же сотрудников в Окружном суде Белграда был начат процесс. Этот процесс, подчеркивал Трибунал, никоим образом не будет связан с войной, которая велась «во время совершения преступления» и днем, и (прежде всего) ночью против этой страны с высоты пять тысяч метров, а особенно не будет заниматься никакими возможными военными преступлениями Управления по бомбам в далеком Брюсселе. Разбирательство будет вестись исключительно против Драголюба Милановича, человека, которому вменяется в вину, что он в отношении своих сотрудников по халатности, а может и умышленно, пренебрег необходимыми мерами безопасности. Для этого дела была найдена и соответствующая статья в Уголовном Кодексе Республики Сербия (ко всем цифрам в этой истории добавлю еще §194, п. 1 и п. 2). И опять же, подразумевается, что эту статью вместе с преступлением суд будет рассматривать независимо от того, велась ли во время совершения преступления война и какого рода была эта война. По принципу: Когда вымысел становится официальным, превращается в рычаг власти, всегда найдется параграф закона, который претворяет его в действительность – реализует его, другими словами, придает ему вид права.

Основное доказательство вины бывшего директора телевидения: записка с приказом вышестоящей государственной инстанции «перенести» телецентр, вместе с персоналом, из центра столицы – тогда еще Федеративной Югославии – поскольку зданию более не гарантировалась безопасность и никто не мог исключить возможность, что телевидение (хотя это и «гражданский объект» и как таковой, по Женевской, или какой-то там, конвенции, находится под защитой от военных действий), попадет в список военных целей, превратится в «тарджет».

Этого приказа, анонимной записки, без печати и подписи лица, издавшего приказ, и без подписи получившего его Милановича, которой он в эти месяцы принимал к сведению все распоряжения вышестоящей инстанции, было достаточно, чтобы суд признал его виновным. При всем том, этот «приказ» даже не был оформлен по всем правилам. Он было составлен так, что лицу, которое обязывал, то есть директору, предоставлял свободу самому решать, нужно ли вообще переносить телевизионную станцию (в какую-нибудь пещеру в горах или тоннель). Вместо всего этого анонимная, напечатанная неизвестно где и на какой бумаге, записка, была броско обозначена большой цифрой, цифрой 37 (еще одна цифра!).

 Однако, разве не было знаков, которые могли, или тем более, должны были побудить Драголюба Милановича по собственной инициативе, и без этого невнятного распоряжения, перенести телецентр из-под сеющего бомбами неба? Разве уже после первой-второй недели бомбардировок один из дистанционных вояк, английский премьер-министр Энтони «Тони» Блэр не объявил, что такие станции – «часть диктаторского аппарата…, используемые с целью проведения этнической чистки в Косово» и вслух рассуждал, что «эти СМИ, контролируемые государством – законные и оправданные цели?» И разве президент Соединенных Штатов, Уильям «Билл» Клинтон не дал ясно понять, что сербское телевидение используется для «распространения ненависти и дезинформации» и вообще не является «средством массовой информации в общепринятом смысле слова»?

История Драголюба Милановича была рассказана уже много раз; подробнее, детальнее и точнее ее изложила немецкий публицист Даниэла Дан в одной из глав своей книги «ГОРЕ ПОБЕДИТЕЛЮ!», рассмотрев ее с позиции международного права и юридически подкрепив, например, предоставленными канадским адвокатом Тиффен Диксон доказательствами того, что сербское государственное телевидение, даже во время интенсивных бомбардировок в дни и ночи натовской войны, ни единого мгновения не разжигало ненависть и не подстрекало к этническим чисткам, ни скрыто их внушало, что десятью (или около того) годами ранее произошло на другой стороне земного шара, в Руанде, в Африке. Упомянутые дистанционные бомбометатели выдавали совершенно произвольные утверждения, не предоставив ни единого доказательства, ни фото, ни видео- или аудиозаписи. Тони и Биллу было вполне достаточно того, что сербское телевидение транслировало документальные съемки, сопровождаемые сводками о «воздушных ударах» со всеми их гражданскими коллатеральными жертвами – а почти только такие и были, в конечном счете около 2000 (двух тысяч) – , и защищенный международным правом объект РТС стал законной «целью»; не понадобилось даже выдумывать уже привычную ложь о коллатеральной ошибке.

Я (и даст Бог, не я последний), продолжая рассказывать здесь историю Драголюба Милановича – снова упомяну это имя, чтобы на фоне дневных новостей оно врезалось в память – даже если буду должен рассказывать ее просто пню, или лодке, выдолбленной из ствола, или заржавленному рельсу, я был весной 1999-го, в течении трех месяцев этой исключительно унилатеральной бомбовой войны (оборона немыслима), дважды, каждый раз почти неделю, в подвергаемой непрерывным бомбардировкам стране, регулярно «смотрел» государственное телевидение и свидетельствую, что при всех центральных разрушениях и тангенциальных расчленениях людей, ни один единственный показанный тогда видеорепортаж или сводка, каким-то почти непостижимым образом не несли в себе тенденциозность или пропаганду, а тем более ненависть или жажду мести; ничего, кроме горя, скорби и особенно отчаяния, переполнявших эти репортажи, вместе с неслыханной, как никогда и нигде отчетливой беззвучностью голосов корреспондентов – которые были некой новой, особенно изощренной игрой диктаторской пропаганды или даже, вполне возможно, разжиганием национальной розни. Но разве частоты кадров и звуков, которые день за днем, ночь за ночью, сменялись документами уничтожения, размеренно, в ритме: удар ракеты, сирены, а потом тишина, разве они не могли быть истолкованы и как доказательство той «дезинформации», которая, по словам американского президента, противоречила всему, что присуще средству массовой информации? Поскольку эти частоты показывали, снова и снова, в красках, и в каких! неразрушенную Сербию/Федеративную Югославию, главным образом природу, сельские пейзажи, а в городах – достопримечательности, среди которых и промышленные сооружения; а когда появлялись люди, то они танцевали вечное балканское коло, или пели, поодиночке или хором, всем хорошо известные песни о родных уголках в долинах Дрины, Савы, Дуная, Моравы. Не тем ли государственное телевидение, в разгар войны, которую сами по своей вине вызвали, открыто вело пропаганду в пользу страны, ее красоты, ее обликов, цветов и напевов? Государство, день за днем, ночь за ночью, под бомбами, показывало, кадр за кадром, разрушенные до основания теплоцентрали и сгоревшие пассажирские поезда – и нетронутый мир. Такого телевидения, такого СМИ еще никогда не было и никогда больше не будет! Если это не было дезинформацией, то чем? Если такое учреждение не было военной целью, то чем? Народ, показанный особенным, неповторимым, несравнимым ни с кем, после всех ночных бомбежек радующийся новому дню; не было ли это явным призывом к изгнанию и истреблению всех остальных народов?

То, что Драголюб Миланович был убежден в обратном, в невиновности, цивилизованности, в законности кадров и звуков, за которые он, как руководитель телецентра, нес ответственность; это, возможно, и могло быть поставлено ему в «упрек» — и если да, то только по ту сторону какой бы то ни было «вины», а тем более «кары». Не говоря уже о том, что в случае перемещения телецентра в какую-нибудь шахту девятикратно более умные западноевропейские и американские бомбы обнаружили бы и это место по передаваемому им оттуда сигналу, с успехом, который, возможно исчислялся бы девятикратно большим числом жертв; Драголюб Миланович, перед вынесением ему приговора судом своей родины два с половиной года спустя после бомбы, сброшенной на его учреждение, сказал, что «не мог представить себе, что в нашей стране будет намеренно подвергнут бомбардировке гражданский объект», «в начале третьего тысячелетия». И он не мог себе представить, что после всего этого репрессии будут проводиться до тех пор, «пока мы не признаем, что сами несем вину за это нападение». И признал (sic), пусть «нехотя»: «Главной причиной того, что мы исполняли свои служебные обязанности и оставались на рабочих местах, было то, что мы глубоко в душе верили в минимум воинской чести противника». К этой «вере», которую лучше было бы перевести как «глубочайшая убежденность», еще пара цифр: Никогда и никем не объявленная бомба или высокоточная дистанционно управляемая ракета расщепила, хирургически безупречно, не причинив находившимся вблизи детскому саду и церквям никаких достойных упоминания повреждений, когда-то узкое и не особенно высокое – два или три этажа, насколько я помню -, здание сербского телевидения, расположенное на окраине большого парка, в ночь на 23 апреля 1999 года в два часа четыре минуты, а Драголюб Миланович, директор,  незадолго до этого закончил свой рабочий день. Его высказывание, позже, перед судом: «В ту роковую ночь имелось более чем веское основание быть спокойными, так как в тот день в Белграде находился российский посредник по мирному урегулированию Виктор Черномырдин» — кстати, для сербов эта фамилия звучала как Черный мир. «Мы ждали его заявления, в котором он сообщал, что Милошевич дал согласие на размещение международного контингента в Косово, что и было для меня одной из причин оставаться в здании телевидения до поздней ночи. Когда из Москвы пришло известие, дежурный редактор и я закончили подготовку сюжета к эфиру. Примерно в час тридцать я отправился домой и проклинаю судьбу, что не остался… потому что тогда… погиб бы вместе с ними…» 

Статья сербского Уголовного кодекса, на основании которой сербский гражданин Драголюб Миланович был осужден и приговорен к десяти годам тюрьмы, гласит также, что такое преступное пренебрежение мерами безопасности идет рука об руку с угрозой безопасности общественных, то есть государственных учреждений. Таким образом, отягчающим вину могло стать – и стало – то, что Драголюб Миланович допустил  разрушение, материальное, своего телевидения как государственной собственности, а то и содействовал ему тем, что упустил возможность со всей своей командой своевременно скрыться в какой-нибудь шахте. Только: когда это было бы «своевременно»? И где было то, другое «правильное» место? И — смотри выше — было ли такое «погружение» вообще возможно? Единственная альтернатива для телевизионной станции страны, против которой ведется война: полностью прекратить вещание, самой, по собственному почину, так сказать, добровольно? И только так можно было бы  избежать очевидно умышленного, не «коллатерального» убийства, а Драголюб Миланович, как не-руководитель не-телевидения, вышел бы сухим из воды, так сказать?

В истории Драголюба Милановича – его истории, а скорее не только его – , остается рассказать о двух других местах. Первое – большой парк в центре Белграда, со зданием сербского радио и телевидения на кромке одного из его покатых склонов. Другое – тюрьма в шестидесяти километрах на восток от сербской столицы и километрах в десяти севернее провинциального городка Пожаревац, где уже десятый год в заключении находится бывший директор телевидения, и где я его за последние два года дважды посетил.

Должно быть, это было конец мая 1999-го, спустя четыре недели после ночного ракетного обстрела и за три недели до окончания атлантической интервенции, когда я после утреннего зигзага по парку, неожиданно, как мне теперь кажется, оказался перед разрушенным телецентром. Точно так: Белградский детский театр, как и церковь, или церкви, в непосредственной близости, казались рядом с небольшой, в сущности,  грудой обломков, невредимыми, даже как-то особенно невредимыми, или наоборот, руины среди нетронутых культурных ценностей казались особенно страшными. Это подчеркивали, пожалуй, теплое солнце, голубое небо и легкое мирное движение майского воздуха. Тихо летел ивовый пух.  Ветер нанес пушистые серебристые клубы тополиного пуха внизу, на развалинах, и если бы кто опустил в них руки, этим пухом был бы согрет до самого сердца. Вверху, в синеве, мелькали ласточки, ласте на сербском, lastovice на словенском, играли сами с собой, с другими, с солнечными лучами. Уже цвели липы – таков южно-континентальный балканский климат – и пахли так, как могут пахнуть только липы, и одиночные цветки, оторвавшись от кроны, кружились в воздухе как все прочие парашютисты. 

Со мной перед огражденным лентами объектом стояло еще несколько посетителей парка. Это были руины, каких до этой специальной войны – которая не смела называться «войной», хотя победители называли себя «победителями» – еще нигде не бывало: так сказать руины в стиле постмодернизма, снаружи сохранные, внутри пустота, классика руин, классичнее классической. Справа и слева от меня постепенно собиралось все больше и больше людей, и это не были зеваки. И все же явственно ощущалось, что они пришли, чтобы увидеть; чтобы запечатлеть, чтобы быть здесь; чтобы побывать здесь. Никто не говорил ни слова. Некоторые стояли и смотрели совсем недолго – но как! – и молча уходили, возвращаясь обратно, к своему пути. Если бы кто-то задал им вопрос, они бы ему не ответили, даже не кивнули бы головой, может быть, только посмотрели бы сквозь него. А тем более не ответили бы на вопрос о вине, о виновнике или виновниках. Они не думали даже об очевидных убийцах, ни о том, кто высоко в небе нажал на кнопку в кабине бомбардировщика, ни о шефах того, кто нажал кнопку, далеко, в их отеле «Черный мир» с 19 звездочками, и уж точно не о …, и даже не … И вообще, на что тут смотреть? И как все эти люди, не «сербы», не «югославы», а просто «люди», вообще могли что-либо увидеть, а тем более о чем-то свидетельствовать, когда от слез расплывались очертания? В глазах и перед глазами? «Кто-то должен быть виноват!»?  Ничего такого здесь не было, не было, и не могло быть.

Но то, что вопреки этому открылось, за пределами этой страны, за пределами Балкан, как это всегда бывало, это нечто вселенское: некая вселенская скорбь, вселенная скорби. Само собой разумеется, как следствие, кого-то надо было за это осудить. Но как? И кого? Правда, один суд, другой, в Белграде, немедленно, еще в месяцы войны, приговорил дистанционных наводчиков с Запада к срокам тюремного заключения, примерно таким же, как послевоенные десять лет «для» Драголюба Милановича. Конечно, этот приговор так и не был, и не будет никогда (по человеческим меркам) приведен в исполнение – да и как бы мог быть? Но один (1) должен был быть виновен, тот, кто как говорится, был под рукой. Один должен был быть виновен! Должен ли?

В окрестностях телецентра уцелели не только здания, но даже одинокое дерево; ветви почти в пустых оконных проемах. В моей памяти это береза, не очень высокая. Молодые листья только пробиваются под майским солнцем, светло-зеленые искорки в безоблачной синеве неба, а среди листьев на майском ветерке непрерывное сверкание, сияние, мерцание, от самых нижних ветвей до самого верха кроны, и там, наверху, совершенно явственно: вся береза увита спиралями магнитных лент, как и молодые листья, в постоянном движении, но в ином, как специальные гирлянды, безостановочно колыхаемые туда-сюда, раскачиваемые вверх-вниз, нежно обвивающие тонкие березовые плети. Взрывная волна, или что там еще, при попадании хирургической бомбы, или чего-то там еще, выбросила их с монтажных столов откуда-то снизу, из подвалов телецентра, или откуда-то еще, через разбитые стекла наверх, на четыре недели назад еще голое дерево, и теперь весна покачивает среди зеленых березовых листьев и эти, по-другому зеленые, ленты. Лишенная голоса и обезвреженная злодейская пропаганда, извергавшая военную ложь, а особенно песни о стойкости, порожденные шестью веками какой-то выдуманной стойкости, совершенно очевидно исполняемые с целью подстрекательства к нападениям, гонениям, геноциду. Эти выморочные ленты давали понять: Нет больше «Выстоять!». Дальше. Освободи место. Тех, кто всё здесь держал в кулаке, больше нет, вместе с кулаками.

Заключенного Драголюба Милановича впервые я посетил в марте 2009, через десять лет после бомбардировки Федеративной Республики Югославия. Я пришел не один. В тюрьму меня привез адвокат Милановича, бывший во время его службы диктором программы новостей, который 24 марта в 20.00 на сербском телевидении прочитал приказ о нападении, пришедший из Брюсселя. Со мной была уже упомянутая Тифэн Диксон, юрист из Канады, задававшая на английском грамотные и дельные вопросы, которые переводил адвокат. Заключенный уже был некоторое время  условно-досрочно освобожден, но с этим было покончено, так как в это время в суде Белграда готовился второй процесс против него: Утверждали,  что он раздавал квартиры некоторым сотрудникам телевидения, на что Драголюб Миланович ответил, что если бы это было в его силах, он помог бы таким образом и намного большему числу своих подчиненных. Он казался немного ироничным, говоря это, но гораздо больше – меланхоличным, во время всего разговора (на который на отведено было очень мало времени). В конце он записал в мой блокнот, кириллицей, стихотворение об одной жертве бомбы: «Тияна, молодая сербка из Белграда…», и не только тогда, в течение всего этого долгого, старательного записывания, печатными буквами, одна за другой, на что была потрачена добрая часть времени, отпущенного на разговор, от Драголюба Милановича исходило что-то детское. Я не мог представить, что этот человек, в эпоху Слободана Милошевича, или когда-то там, был сильным мира сего. И все-таки, это могло быть обманчиво: разве мне во времена студенчества на обязательных экс- или, точнее, инкурсиях в тюрьмы, многие, нет, почти все заключенные не казались безобидными? Разве не излучали почти все, нет, все – не невинность, но нечто, что было по ту сторону виновности и невиновности? И разве не больше всех излучали это убийцы, пожизненные заключенные?

Мое второе посещение Драголюба Милановича последовало в июне 2010, во время  чемпионата мира по футболу в Южной Африке. В этот раз в комнате для свиданий я был один с заключенным. Если он и изменился за эти пятнадцать месяцев, за которые его положение только ухудшилось и стало почти безнадежным (посещения почти полностью запрещены), то к чему-то еще более детскому в нем – даже когда говорил что-то с горечью, выражал презрение, Драголюб Миланович сохранял свое детское лицо, большие спокойные глаза, мягкость вокруг рта, который ни разу не скривился в гримасу, и даже не опустился, будто горечь и презрение стали объективными вещами, а не его личными. Одно движение, или жест остался у него, повторяемый через одинаковые промежутки времени, который, как мне кажется, присущ всем южным славянам, некий легкий полуповорот головы, или скорее, покачивание головой, подобно тому, как «у нас» вращают глазами, или пожимают плечами, но опять же, это вообще совсем не то – потому что в нем нет больше ничего от нашего пренебрежения или чего там, ничего, что значит, во всяком случае, мне так кажется: «Ни этого здесь, ни того там, ничего этого не должно быть. Смешно. Крайне глупо. Скандал. – Но, так уж вышло. Что тут скажешь. Что поделаешь. Все бессмысленно…»

Руки  почти десять лет заключенного лежали в течение всего разговора неподвижно на столе в комнатке для свиданий, одна спокойно поверх другой, пока на них, по истечении разрешенных часов, на миг не легла третья рука.

Я подготовил, с помощью одного друга, несколько вопросов на языке заключенного, и было нетрудно понять и короткие ответы, и большинство более подробных отступлений на сербском:. «Чего Вам больше всего не хватает?» — «Друзей и семьи.» — «На что Вы надеетесь?» — «Ни на что.» — «Почему народ Вас забыл?» — «Сегодняшняя власть меня забыла. Народ меня не забыл.» (Едва заметный кивок головой охранника, во время разговора стоявшего у дверей в коридор.) «Знает ли сербский народ, что Вы здесь?» — «Да.» (Улыбка охранника.) – «Почему именно Вы стали мишенью для мести?» — «Телевидение было символом, более сильным символом, чем Слободан Милошевич.» — «Символом чего?» — «Что возможен другой путь» — «Какой другой?» — «Свой, ни западный, ни восточный.» — «Вы читаете?» — «Много. ГОСУДАРСТВО Платона. Стефана Цвейга. ТРАВНИЦКУЮ ХРОНИКУ Иво Андрича. ПЕРЕСЕЛЕНИЕ Милоша Црнянского. А иногда научную фантастику.» (Теперь улыбка заключенного.) – «Есть ли при тюрьме храм?» — «Нет. Но время от времени приходит священник.» — «Вы знаете, что идет чемпионат мира по футболу и Сербия сегодня играет против Германии?» — «Нет.» — «Слушаете ли Вы сербские песни, которые телевидение постоянно передавало во время бомбардировок?» — «Нет. Я вообще больше не слушаю музыку. Но иногда представляю, что стою там, снаружи, где Морава впадает в Дунай. Не. Али, понекад представим себи, да стојим тамо, напољу, где се Морава улива у Дунав.» – «В самом деле ни на что не надеетесь?» — «Ни на что. Но есть энтузиазм жить. Не надам се ничему. Али имам ентузијазам за живот.» — «Чувствуете ли Вы гнев или ненависть к тем, кто здесь и там ответственен за Ваше заточение?» — «Нет, только презрение. ПРЕЗИР.» И быть может, при этих словах лицо заключенного стало еще ребячливее и спокойнее. Это было презрение, которое расправило черты его лица, вместо того, чтобы исказить.

А потом охранник, поигрывая ключами, повел Драголюба Милановича обратно в закрытое крыло тюрьмы, но сейчас, в памяти, мне кажется, что он возвращается сам, что все двери там открыты, пусть даже только для входа.

Снаружи, на воле, на тупиковой улочке, которая идет почти до устья Моравы в Дунай, а оно совсем недалеко, как и во время первого свидания, сильный ветер, и как в первый раз, над равниной, почти степью, между двумя реками, несмотря на летний воздух, летит стая ворон и раздается их пронзительное карканье. Высоко над ними молчаливый, выписывающий свои обманчиво неторопливые спирали, коршун, лишь однажды издавший звук, похожий на протяжный свист, разнесшийся над Дунаем до Баната и дальше, к Карпатам.

Официально время свидания с заключенными еще не началось – для Драголюба Милановича и меня было сделано исключение – а на улице сотни посетителей уже ждали, когда их впустят, было заметно, что все они прибыли издалека. «Забела», название пригорода Пожаревца, в котором находится тюрьма, и эта Забела — понятие для всей Сербии и имеет особый призвук, как где-то в какое-то другое время, может быть, Алькатрас или Синг-Синг. Странный переход от территории тюрьмы непосредственно к газону парка, в котором, похожий на дворец, и большой, как дворец, находится ресторан, когда-то одно из образцовых заведений целой Югославии, со временем наполовину опустевшее, псевдодворцовый фонтан пересох.

В дни, когда я здесь пытался рассказать историю Драголюба Милановича, утром пустой раковине улитки, вечером швейной игле, потом опять днем белому клочку березовой коры –  «все молчат: потрясающе!» — случилось кое-что.

С одной стороны, Драголюб Миланович и дальше заключенный Забелы без шансов на освобождение; он свободен только в том, чтобы, к примеру, пронумеровывать книги тюремной библиотеки. Впрочем, ходит какая-то петиция о его освобождении, но ее до сих пор не подписал ни один из «ведущих западных интеллигентов» — кроме Гарольда Пинтера (с того света). Второй процесс, по обвинению в оказании покровительства подчиненным (см. «Раздача квартир», статья? Размер наказания?), уже три года ожидает начала.

Далее: тем временем другой сербский суд начал производство по делу другого сербского гражданина по подобному случаю бомбометания: бывший градоначальник Варварина, Южная Сербия, должен будет отвечать перед надлежащим окружным судом за то, что сознательно, в праздник  Вознесения Господня, когда две бомбы были выпущены по небольшому мосту через Мораву – там, на юге, речушка – не посчитал нужным запретить любое передвижение по мосту; он должен был знать, что с марта по июнь 1999 все, даже самые незначительные общественные объекты могут стать военными целями; факт, что на мосту бомбами была убита дочь градоначальника, председника општине, не может быть основанием для устранения наказуемости. (То, что к суду не привлечен и машинист разбомбленного пассажирского поезда – двузначное число жертв – за это он должен быть благодарен обстоятельству, что бомба, вместе  пассажирами, разнесла и его самого. И он должен был знать… и он пренебрег… — преступление без срока давности).

С другой стороны, в те дни, когда я пытался рассказать историю Драголюба Милановича, поговаривали, что Уильям «Билл» Клинтон и Энтони «Тони» Блэр, во время  бомбардировок НАТО президент США, и, соответственно, британский премьер, подумывают вместе о том, чтобы не только вместе подписать петицию об освобождении заключенного из Забелы, но даже оба дают по одному из своих многочисленных постпрезидентских и, соответственно, постпремьерских гонораров (в размере ста тысяч долларов и, соответственно, восьмидесяти тысяч фунтов стерлингов) как взнос на его защиту, а также, если уж до этого дойдет, плечом к плечу протестовать, под вороньими и коршуновыми небесами, за освобождение Драголюба Милановича, чье имя, написанное кириллицей: Драгољуб Милановић, можно найти и на главных страницах их сайтов. И что мистер Блэр даже выразил желание перейти в православие, заново креститься в монастыре Дечани, Косово, будучи при этом весь, целиком, подвергнут  рискованному обряду погружения в воду с головой.

И что, наконец, еще можно было услышать? Что Европейский суд в Гааге решил, что в деле, или в истории, или в истории о деле (примерно так) Драголюба Милановича, все-таки предстанут перед Главным судом девятнадцать (или сколько там) государств Североатлантического оборонного союза из-за их противоречащего международному праву нападения на Федеративную Республику Югославию в период между Пасхой и праздником Вознесения Господня. И что, вдобавок ко всему, на праздник Успения Богородицы, в середине августа две тысячи двенадцатого лета Господня, наконец созвана первая и последняя, дефинитивная и ультимативная, Международная мирная конференция, и где – во дворце-гостинице в Забеле, Сербия, выбор места – символическое возмещение ущерба. (Кстати, недавно я снова побывал в Забеле: дорога от Пожаревца до устья Моравы свежеасфальтирована и вчетверо шире, чем прежде, переименована в PEACE HIGHWAY. Фонтан в парке не просто журчит, он взмывает до небес, сорняки между каменными плитами вытравлены, персонал в сотню человек, в ожидании столпов Земли, хотя все еще с окаменелыми лицами условно освобожденных заключенных, которые, однако, в назначенный день, как по щелчку, расслабятся). Гостиница вдобавок получила особое название: ПРЕПОРОД, что в переводе значит примерно «Возрождение» или «Ренессанс».

Бесспорно, с одной стороны, что Сербское радио и телевидение тем временем считается одним из лучших в мире (отмечено только что наградой «За демократию» Европарламента в Страсбурге или Брюсселе). С  полным правом и совершенно естественно, на нем, как по всей Европе, рекламируются вина из сербской провинции Косово, сегодня албанского государства. И бесспорно, с другой стороны, что Белый ангел, Бели Анђео со средневековой фрески в Милешеве, юго-западная Сербия, Ангел-хранитель страны, как его называют, все еще указует рукой куда-то далеко за пределы картины на пустой гроб Воскресшего, но со дней попытки рассказать историю Драголюба Милановича, и через всю Сербию на северо-восток, до самого устья Моравы и Дуная, на тюрьму в Забеле, и на одного заключенного  ней.

Да что я тут рассказываю? Этого узника больше нет. Драголюб Миланович, или кто-то с таким же именем – а в Сербии есть или было немало таких с этим именем – может и существовал когда-то. Но больше не существует. Что с ним произошло: он выдуман. Настоящее имя шефа сербского телевидения Джеймс Дабл Ю Фокс, или что-то вроде. Чистая выдумка и пронзительное карканье ворон и свист коршуна над Поморавьем. Вымышлена тюрьма для особо опасных преступников в Забеле под Пожаревцем. Выдуманы дистанционно управляемые бомбы и дистанционно ведомая война эпохи постмодерна. Вихрем унесло растерзанные тела, не только с моста в Варварине и из поезда под Сурдулицей. Все это здесь не что иное как музыка реки для вечновчерашних, югоностальгиков, второстепенных персонажей. Существуют, и как! только с самого начала установленные победители, точнее, выигравшие. «Существовать», не значит ли это, помимо прочего, и «быть вне», или, шире, «быть элегантно изъятым»? The winner takes it all…

Эта история, выходит, рассказана одним мертвым рыбам в мертвом Дунае, пустым кукурузным початкам на пустых полях Воеводины, засохшему букетику в ржавой консервной банке на кладбище, скажем, в Породине, и, наконец, черепу, или тому, что от него осталось, в могиле Иво Андрича.

Так слушай, истрепанный шнурок. Слушайте, ржавые щипцы для орехов. Слушай, кривая швейная игла. Слушай, пыльная тряпичная кукла. Слушай, вытертый коврик у порога. Слушай меня, ты, в зеркале.

Январь/май 2011.

Перевод: Валентина Симонова

© 2018-2024 Балканист. Все что нужно знать о Балканах.

Наверх