Для человека творческого – писателя, режиссёра, художника – всегда есть соблазн запечатлеть трагедию, национальную или личную (что, впрочем, зачастую критически взаимосвязано) и быть максимально убедительным. Казалось бы, расскажешь людям о том, как мучились и страдали другие, запечатлишь – и это обязательно тронет даже самые зачерствевшие сердца. Однако подобная уверенность насколько ложная, настолько и опасная. Потому что изобразить трагедию, даже самую маленькую, неталантливо и фальшиво — значит обесценить её. Невнятно проговорённая боль одного перестаёт быть болью для других; ведь «человек есть существо ко всему привыкающее, и это его лучшее определение» (Достоевский). Особенно сейчас, когда мы придавлены плитами информации, полно осмысливать которую невозможно. Оттого, если говорить о трагедии, — то с максимальной решимостью, словно воин, в душе всегда остающийся художником.
Режиссёру Предрагу Антониевичу, видимо, в смелости не откажешь. Он решился – или согласился — экранизировать одну из самых больших трагедий своего народа (если не самую большую): уничтожение сербов во время Второй Мировой войны хрватами-усташами (будем называть их так – хрватами, без буквы «о», как принято на Балканах). Тогда, напомню, была создана сеть «лагерей смерти», самым жутким из которых считался Ясеновац. Там погибли сотни тысяч сербов. Их пытали, убивали, потрошили, сжигали – делали с ними всё, чтобы переплюнуть самого дьявола. Хрватские усташи придумали не только специальное оружие для убийства ненавистного народа – сербосеки, но и массу разнообразных зверств; оттого лагерь «Ясеновац» ни в чём «не уступал», а подчас и «превосходил» немецкие концлагеря.
В ленте Антониевича, который, к слову, до выхода «Дары» ничем весомым в кинематографе не отметился, показано одно из таких убийственных «развлечений». В основе его – известная игра «Музыкальные стулья», но тут мы имеем грязное дело с патологически извращённой вариацией. Играет оркестр, сербы бегают вокруг стульев, когда музыка прекращается, один из узников остаётся в вертикальном положении. Тогда к нему подходит хрват и приканчивает сербосеком. В конце погибают все, потому что шансов на выживание не было изначально. И выбор, собственно, заключался лишь в том, как именно встречать смерть – на коленях, лёжа или стоя, сгорбленно или гордо. Пленные каждый день вынуждены с этим определяться.
Антониевичу здесь не приходится ничего придумывать. Он не создаёт хоррор или гиньоль – нет, он решает другую задачу: что из зверств, творившихся в Ясеноваце, можно теперь, спустя 80 лет, предъявить на экране? Что способен выдержать современный зритель? Речь ведь тут не о сюрреалистичных монстрах – мутантах, вампирах, зомби, — а о чудовищах совершенно реальных. Людях, живших, а, может, даже живых до сих пор, о тех, кто из школьников, молочников, кузнецов превратился в чертей, изо дня в день доказывавших, что нет ада страшнее, чем здесь. Они взирают на смерть буднично – как на рутину и повседневность. Работа – ничего не поделаешь, но особенно хорошо, когда она всё-таки приносит удовольствие, сладострастное и порочное.
Так наслаждается сестра коменданта лагеря «Ясеновац», занимающаяся в машине сексом с видом на кровавое месиво, когда хрват режет сербосеком людей, бегающих вокруг стульев. Эта дьявольская смесь патологического насилия и извращения, которая также блестяще показана у Джонатана Литтела в романе «Благоволительницы». Там тоже речь идёт о фашистах и нацистах – украинских и немецких. Там тоже – кровосмешение. Не знаю, читала ли эту книгу сценаристка «Дары» Наташа Дракулич. Определённо, стоило бы. И патология, показанная и в «Благоволительницах», и в «Даре», на первый взгляд, не имеет причин – она существует на уровне инстинктов, не звериных даже, а бесовских.
Солдатик блюёт, не выдержав зрелища с убийствами на «Музыкальных стульях». А немецкий офицер, устав от бессмысленности кровавой жатвы, отходит и спрашивает хрватского коменданта:
— Пока вы не убьёте всех сербов… Для чего вы тратите все силы на них?
— Потому что они сербы, — следует исчерпывающий, поблёскивающий безумием ответ.
И не военные обстоятельства породили эту ненависть. Нет, они лишь создали условия для того, чтобы она прорвалась наружу, пробудилась, словно древнее чудовище, выжидавшее момента. Так вирусы сидят в организме и проявляются тогда, когда сдаёт иммунитет человека. Вирус рождает болезнь – и та подчиняет себе. Люди больше не принадлежат себе. Болезнь прилепилась, болезнь поработила.
Вместо слова «болезнь» здесь можно использовать слово «грех», вспомнив преподобного Нила Сорского: он подробно описывал механизм разрастания греха в человеке.
Так вот, в «Даре», как и в том времени вообще, все были связаны коллективным грехом, коллективным безумием. Его отлично исследовала – пусть и не без корысти — Ханна Арендт в своей работе «Банальность зла». И об этой же всеобщей повязанности злом писал Достоевский в «Бесах».
Хрват, заперший маленьких детей в подвале, посмотрит в их перепуганные лица, в их умоляющие глаза, но всё равно уничтожит. Сербка, присматривающая за другими сербками, трудящимися на работах, всё равно обыщет и сдаст их, потому что иначе прикончат – или искалечат – её саму. Вырваться из этой всеобщей клетки можно, по сути, лишь одним способом – погибнув. Только смерть несёт освобождение – и так важна её лёгкость и своевременность.
«Сегодня ты умри, а я умру завтра», — сформулировал лагерный закон Варлам Шаламов.
Поэтому сербка, принимающая роды у другой женщины, в то время как усташи убивают пленников, смотрит на только что появившегося младенца и говорит: «Он мёртвый. Может, оно и к лучшему, что он родился мёртвым».
Предельно жестокая логика, да, но как иначе спастись, вырвавшись из повсеместного лагеря смерти? Ведь поколения следующие тоже обречены. Они либо умрут от болезней, либо их заберут фашисты, чтобы заставить отречься.
— Кто вы? – спрашивает монахиня-католичка у сербских деток. И те, наученные злом, отвечают, чтобы жить:
— Мы усташи!
— А теперь исполним нашу песню…
Чтобы жить, ты должен отвернуться от Бога, от предков, от языка – от всего, что определяло твою идентичность. Но что она может значить, когда перед лицом твоим сербосек? И в основе этого перерождения есть первый враг и первый стимул человеческий – страх. Он может заставить тебя, маленького сербского мальчика, надеть усташскую форму, но когда к тебе подойдёт местный диктатор, чтобы сделать фотоснимок, этот акт высшего лицемерия – ты описаешься от страха прямо на ботинок палача. И тогда его подручный – такой же палач – уведёт тебя в сторону, потому что ты не смог переродиться, а значит, подлежишь ликвидации.
Режиссёр «Дары» не делает из слепков ужаса цельного полотна. Упрощая, в силу своей степени таланта, он работает точечно, скрепляя отдельные сцены историей десятилетней девочки Дары, попавшей в лагерь смерти «Ясеновац». Её брата забрали, мать убили, отец трудится в другом концлагере. На руках – крошечный двухлетний брат. Сербская девочка, заключённая в ад, вынуждена жить, чтобы обеспечить жизнь ещё более слабого, чем она, существа. А собственно, ради чего ещё ей бороться и жить? Трагедия одной девочки как трагедия всего народа – и бездна, разверзшаяся между людьми.
— В чём разница между нами? – не понимает в начале ленты ребёнок, смотрящий на хрватов и сербов. – Разве мы не похожи?
— Только мы крестимся так, — отвечает подросток постарше, — а они так…
Вера, религия значат столь много на Балканах. Однако было бы ошибочно полагать, будто только в них дело. Есть и другие причины гнилостной патологии – правда, создатели «Дары» лишь подступаются к ним, и вот эта неполнота мешает ленте стать действительно шедевром кинематографа. Погружение в безумие, в грех здесь вышло не абсолютным – возможно, ещё и потому, что никто не знал, ни тогда, ни сейчас, как выходить из этого сатанинского лабиринта. Но и без этого «Дара из Ясеноваца» — большое кино о колоссальной трагедии. Трагедии не одного народа даже, а человека как такового. Человека разумного, человека гуманистического, человека милосердного, человека, казалось бы, созданного по образу и подобию Божьему – человека в мире, который сердечно глух.
Разве не видели, не слышали остальные? Когда в Ясеноваце присутствовали монахини-католички. Когда усташи сотрудничали с Ватиканом. Когда хрваты действовали при поддержке гитлеровской Германии. Когда Гитлеру помогали западные элиты. И неслучайно на Нюрнбергском процессе президент Рейхсбанка Ялмар Шахт заявил: «Если вы хотите предъявить обвинение промышленникам, которые помогли перевооружить Германию, то вы должны предъявить обвинение самим себе. Вы обязаны будете предъявить обвинение американцам! Автозавод ”Опель”, например, ничего не производил, кроме военной продукции. Владела же этим заводом ваша ”Дженерал моторс”…».
Но разве времена изменились? Разве Запад прекратил использовать разрушительную политику двойных стандартов? Разве мы по-прежнему не живём в примерно той же – пусть и чуть менее жуткой – реальности, где властвует тотальная глухота к человеческому горю?
Осуждены ли в должной мере преступления усташей? Или их идеология и символика по-прежнему востребованы в Хорватии? Мало что изменилось. Сильные, как всегда, пытаются пожирать тех, кто кажется им слабым.
Так происходит во многом и потому, что наказания палачи толком не понесли. Петар Брзица – говорят, что именно он установил рекорд по числу убийств сербов за одну ночь (1360 жертв) – после окончания войны бежал в США, где сменил имя. Согласно неподтвержденным данным, умер в 2007 году. Комендант лагеря смерти «Ясеновац» Векослав «Макс» Лубурич после войны скрывался в Испании, где занимался активной политической деятельностью. Убит в 1969 году. Основатель и один их идеологов усташей Анте Павелич бежал сначала в Австрию, а после скрывался в Италии, Аргентине, Испании. По итогу в Буэнос-Айресе основал Хорватское освободительное движение и стал советником по безопасности Эвиты и Хуана Перонов. Пережил покушение, а умер в Испании от последствий тяжёлых ранений и диабета.
Согласитесь, не самые мрачные судьбы. Особенно, если провести параллели со зверски убитыми, замученными людьми в лагерях смерти. И вряд ли Павелич, Лубурич и иже с ними раскаивались и мучились угрызениями совести; ведь они давно уже, на той жуткой войне, превратились в патологических фанатиков. Не своего государства, нации даже, а в фанатиков зла, пропагандировавших и реализовывавших самую высшую форму презрения, утверждаемую через насилие и жестокость, которые редко когда видел этот искривлённый безумием мир.
Дело их живёт. Оттого часть хорватов, да и многие на Западе, возмутились увиденным в картине «Дара». Потому что правда, которую постарались донести им, опасна и неприятна – она подтачивает и расшатывает привычные модели лицемерия, насилия и лжи. И вот тогда, стараясь прикрыть ад, говорят: это же просто кино. Да, кино, но в реальности всё было куда страшнее. И фильм «Дара из Ясеноваца», по сути, рассказывает не только о прошлом, но и о настоящем – о том, что презрение, ненависть, философия бездны никуда не ушли. Они, как жуткие паразиты, обитают внутри людей, набираются сил и ждут своего часа. Не понимать, а тем более отрицать это — значит закладывать камни в новый лагерь смерти «Ясеновац».
Фото с сайта IMDB