Существование — скандал… Рождение мы празднуем, смерть оплакиваем, самоубийство осуждаем, жизнь прекрасна, смерть страшна. Что ж, жить значит быть лицемером.
Роман «Аномалия». Фрагменты 9 историй, объединённых под заголовком «Токката», и эпилог «Фуга». Киномонтаж. Исповедь. Грехи человеческие. Безысходность. Все это завернуто в иронию, сарказм и — кто бы мог подумать? — искренность. Плюс постоянная смена манеры выражаться: текст похож то на сценарий, то на философское рассуждение, то на бытовую зарисовку.
Мир безнадёжен. Вся надежда на апокалипсис. Но не тот, где Брюс Уиллис. Христианский.
Черногорско-боснийский писатель Николаидис показывает, как современное общество обходится с христианской моралью. Он рисует социум, в котором мир поставлен с ног на голову, а аномалий так много, что они становятся нормой. Полиция заминает дело, потому что Рождество: всем нужно домой, к семье; кто-то больше сочувствует городской сумасшедшей, чем своей матери; социопат-убийца оказывается прекрасным семьянином; кто-то ждёт формального повода, чтобы пуститься во все тяжкие… И все это так пугающе логично. И знакомо.
Роман «Аномалия» — это дерзкий и жёсткий диалог с Библией. Помните Петра и Павла? Их появление в романе немного напоминает падших ангелов из фильма «Догма»:
«Ужас не существует вне телесного, — сказал Петр, сделав глоток кока-колы. — Его границы маркированы контурами нашего тела». Павел смотрел на него через облако дыма, которое он сделал сигаретой, зажатой между пальцами. «Кока-кола тебя убьёт», — сказал он. «Интересно, что именно ты читаешь проповеди о здоровье. Ты, выкуривающий по три пачки в день», — сказал Петр.
Однако сразу после уже привычного доведения той или иной очевидной мысли до абсурда, до него же доведён и сюжет (такой острой смеси интереса и отвращения я не испытывала, кажется, со времен увлечения Рю Мураками).
Николаидис к основному списку грехов добавляет новые — те самые, ставшие чем-то частотным, банальным, незаметным и оправданным. Например, бедность для Николаидиса, очевидно, порок.
Бедность научила его избегать опасности. Избегать необычного. Богатых оно может напрягать, они могут на него надеяться, в нем могут найти удовольствие. Для людей типа него перемены были слишком дороги. Недостижимы. Источник неразрешимых проблем.
С Толстым он тоже не согласен: все несчастные семьи одинаковы, несчастье, как и жизнь, явление массовое.
Я никогда не мог любить счастливых женщин, не мог дружить с счастливыми мужчинами. Чьё-то счастье — окончательное доказательство отсутствия вкуса: то, что делает людей счастливыми, для человека со вкусом, как правило, неприемлемо.
Автор с кем только не полемизирует, но самый изящный привет, на мой взгляд, он передаёт Андричу: совершенно иезуитский диалог ведет некто с женщиной по имени Елена. Она, по всей видимости, медсестра, которую в чем-то обвиняют, но в чем — неизвестно.
— Он-то тяжело больной человек. А ваша работа — заботиться о больных. При этом, он великий человек.
— Да.
— Да, несомненно. За сколькими нобелевскими лауреатами вы приглядывали?
— Только за ним.
— Это понятно. Он наш единственный лауреат.
— Да.
— Тем, что мы его жизнь, — а точнее его смерть, ведь и Вы, и мы знаем, что живым он из этой больницы не выйдет, — передали вам в руки, мы дали вам и большую ответственность, который, как мы считали, вы достойны.
— Спасибо вам.
И просто Елена становится женщиной из рассказа Андрича, а ее создатель — ее пациентом (аллюзия на рассказ «Елена, женщина, которой нет»).
А ещё автор ищет ответ на вопрос, что есть истина сегодня? То, во что мы верим, или то, как мы живем? Не(до)понимание, запрограммированность угодить всем, кроме себя, неспособность принимать решения, страх перемен — все это ведёт к концу света. Как только этот сгинет, появится пространство для нового.
В конце концов, рано или поздно, наше все станет недостаточным. В конце концов, жизнь нас съест. Пока она нас глотает, нет никого, кто бы нас спас: там, где стояли все люди, которых мы знали, нет никого, нет ни одной к нам протянутой руки. Только темнота, в которой светятся глаза…
Апокалипсис — излюбленная тема Николаидиса. По его собственному заявлению, это его обсессия, объект исследования, муза. Но это не единственное вдохновение.
Первая история в романе — это кино! Короткие реплики, набранные тем самым шрифтом посреди страницы, авторский текст, содержащий преимущественно ремарки и описание кадра. Бери, снимай! Единственное, придётся пожертвовать размышлением:
Нам вспомнился Хичкок. Его спросили, почему он так любит блондинок, он ответил, что кровь лучше всего выглядит, когда брызгает на белое. Природа, кажется, фанат Хичкока. Глядя на хлопья снега, как они растворяются в потоках крови, текущих по асфальту, мы пришли к такому выводу: и белое лучше всего выглядит, когда падает на красное.
Роман состоит из разрозненных историй, которые можно читать и по одной, но именно вместе они подсвечивают друг друга, дополняют, дают более полную картину. В текст то тут, то там врывается повествователь. Он то раскрывает свой замысел, то иронизирует над читателем, то пускается в саморефлексию:
Мы, позвольте представиться, всеведущий повествователь. Единственный. На самом деле, нас двое. Но тот, второй — всегда отсутствующий, и, давайте так скажем, молчаливый.
А мы-то разговорчивые. И всегда здесь, под рукой. Поэтому рациональными аргументами нас сложно отрицать — точно так же, как того второго ими же невозможно подтвердить.
Как поёт Монеточка, все такое «пост-пост, мета-мета», однако это нисколько не перегружает текст, в котором все персонажи вымышлены, совпадения случайны, а узнавание неизбежно.