Я странный человек. Возможно, потому, что писатель. Ну, или просто странный. Я всегда хотел побывать в трёх странах — в Иране, Сербии и Ирландии. Третья — та, где Дублин нужно смотреть, перечитывая «Улисс» Джойса, — пока что не маячит даже на горизонте. А вот в Сербию были шансы попасть дважды, но в последний момент что-то срывалось, эх! Но вот в ароматном месяце мае этого года без происшествий и сбоев я оказался в Иране, на Тегеранской книжной выставке-ярмарке.
Приятная улыбка стюарда. Великолепные виды Ирана на экране. Долгий, как жизнь кита, переезд из аэропорта в отель. И вот я уже разбираю с улыбчивым персом разницу между туманами и реалами, покупая сомнительный сэндвич, завёрнутый в рекордное число пакетов. Да, я в Тегеране — и мне хорошо. Когда-то, уверен, я так же скажу о прекрасном Белграде. Вообще две эти страны, Иран и Сербия, очень похожи. Да, несколько странное утверждение, согласен, но позвольте мне его объяснить.
Для начала вопрос: первое, что вам приходит на ум, когда говорят о Сербии и Иране? О да, их, конечно, очень не любит тот самый коллективный Запад и конкретно США. Не любит открыто, жёстко и яростно. Оттого в 1999-м происходило чудовищное, когда проклятые американские «томагавки» атаковали Белград. США утюжили европейское государство в самом центре пресловутого цивилизованного мира, и мир этот смотрел равнодушно, а местами одобрительно даже. Мол, пусть не высовываются, поделом им. И в этом нет никакого преувеличения.
А до бомбардировок Сербии было разрушение Югославии; а позднее и трёхлетняя война в ней. Если утрировать, то тогда три стороны сошлись друг с другом: сербы, хорваты, боснийцы — хорватов поддержали немцы, а боснийцев напитали американцы. Сербов же изначально сделали виноватыми и одинокими — только за то, что они, собственно, сербы. В этом есть некий глубинный, цивилизационный аспект, рождающий антипатию, образующий пропасть между сербами и другим европейским миром. Шпенглер писал в своё время, что европеец никогда не поймёт русского, — и тут, в общем-то, та же история.
Возможно, суть в том, что сербы — единственный православный народ, который не стесняется отстаивать свою идентичность и военными, и экономическими методами. Да, греки тоже православные, я помню, но там несколько иной, с точки зрения независимости и роли, момент. Югославия же всегда оставалась мостом, связующим звеном между Коммунистическим Востоком и Капиталистическим Западом. При этом странным образом западные доктрины столь долго учили, что ключ к господству над миром — это владычество на Балканах. Вот и сеяли там хаос, чтобы затем овладеть.
Эдуард Лимонов писал, что серба определяет Православие. Это хорошо сказано и показано в его книге очерков и рассказов «СМРТ». Серб — больше не серб, если он не православный. Спорное, но любопытнейшее утверждение. И да, возможно, в современном мире — особенно, если мы говорим о Западе, — кто-то решит, что принадлежность к той или иной религии уже не имеет такого значения, как раньше. Пусть так, но бессмысленно отрицать тот факт, что ещё век назад вероисповедание определяло многое, слишком многое — и для каждого человека, и для государства в целом.
Быть православным означало вступать в конфликт с остальным миром. Для человека это, прежде всего, становилось противлением маммоне, которой, как мы помним из Евангелия, нельзя служить, если служишь Богу. И это, на самом деле, большая, сложная тема о том, что Православие — не только кулич на Пасху и воскресные литургии, но, прежде всего, стремление и намерение сохранить и взрастить в себе внутреннего человека в мире, князь которого есть дьявол, в мире, где грех соблазняет и подчиняет с лёгкостью опытной проститутки.
Если же мы говорим о государстве, то, выражаясь цинично, католицизм и протестантизм — куда более выгодные и приспособленные для комфорта и обогащения религии, нежели Православие. Особенно протестантизм, ясное дело. Крах монархической, католической Испании тому подтверждение: великое государство уступило главенство на морях, да и на суше, протестантским странам и торговым корпорациям. Да, религия до недавних пор, действительно, слишком многое определяла в мире, и православные державы не получали в нём особых благ – скорее, наоборот.
Точно так же выделяется и Иран. Да, в 1979 году здесь произошла исламская революция, а ислам в принципе традиционен для восточного региона. Однако не стоит забывать, что практически все мусульманские страны исповедуют суннизм, а иранцы — шиизм. Вот вам фундаментальное разделяющее отличие. Более того, противоречие с мусульманским миром рождает и историософский контекст. Иранцы — персы со своей многовековой культурой, со своими убеждениями и верованиями, со своей Традицией. Со всем тем, что, будем откровенны, оказалось подавлено арабским миром.
Орёл, человек-орёл, благой дух, Фраваши — этот зороастрийский символ я встречал в Тегеране на одежде и на кулонах. Говорят, что он снова в моде и иранцы интересуются своей исконной религией — зороастризмом. Это не полноценное возрождение, нет, но, скажем так, осторожное пробуждение. Напомню, что зороастризм был государственной религией Персидских империй с VI века до н.э. по VII век н.э. — то есть, почти целых 13 веков, пока его не подавили арабские завоеватели. Местные жители сохраняли эту религию как могли, рискуя положением и жизнью — этом им удалось; и говорят, в том же городе Йезд есть священный огонь, горящий вот уже полторы тысячи лет.
Однако сейчас иранцы воспринимают зороастризм главным образом в мифологическом и мифотворческом контексте, обращаясь к нему как к преданиям, как к легендам, но в то же время как к первоистокам. Это явно чувствуется по персидской литературе, как древней, так и современной. Но ведь и сербская литература выполняет ту же мифотворческую и вместе с тем сакральную роль. Её лучшие образцы — это обращение к древнейшим архетипам и мифам, своего рода ловля в подсознании пророческих рыб, обитающих на самой глубине первозданного мира, поиск основополагающих истин, ускользнувших от современного обывателя, но оставшихся в фундаменте того, что и составляет суть народную и национальную.
Опять же я могу назвать это внутренним человеком. Причём не только в религиозном, мистическом, но и в национальном контексте. Иран, Сербия — страны, казалось бы, крепко стоящие на плечах гигантов, сформировавших ключевые базисы и смыслы. И здесь чувствуется, дышит наследие, из которого, как из плодородной почвы, произрастает древо идентичности, так раздражающей те силы, что пытаются отформатировать мир по единым стандартам. Вы можете назвать это цивилизацией модерна и постмодерна, глобализмом, властью транскорпораций — не суть. Фокус в том, что любое самостное, независимое, обособленное должно быть переформатировано или полностью уничтожено.
В данном контексте и Сербия, и Иран — это два оплота сопротивления, два идентичностных острова. Хотя Белград, несомненно, более открыт миру, нежели Тегеран. Впрочем, это не мешает последнему получать всю соответствующую информацию, оставаясь в международном контексте. Более того, несмотря на идентичностную самость и некоторый изоляционизм, размытие границ — прежде всего, культурных и смысловых — уже произошло. Элиты двух стран во многом ориентированы на Запад, на те самые универсальные либерально-рыночные ценности как самые понятные и доступные атрибуты американской мечты — этого отличного экспортного продукта, симулякра, подчиняющего сначала ментально, а после и фактически.
Мишель Уэльбек в одном из своих эссе писал, что со временем мир традиционный (он говорил о мусульманском мире в первую очередь) всё равно проиграет миру корпоративному, американскому — тот убедительнее, заманчивее: он играет и взаимодействует с доминирующими потребностями человека, он, в конце концов, проще и доступнее. Это условное «счастье» (таковым в реальности, конечно же, не являющееся) прямо сейчас, а не потом, не в далёком рае, куда всем нам ещё предстоит попасть. Здесь же плати — и бери, пользуй, удовлетворяя Бегеметово чрево. И я вижу, слышу, чувствую это прямо сейчас, когда в странах с многовековой культурой потомки тех, кто владел ключами от мира, превращаются в банальных потребителей, отрекающихся от Традиции, от предков, а в конечном счёте и от самих себя. Так действует Матрица — ведь мало выйти из неё, важнее принять ту реальность, в которой ты оказался.
Этому вечному слиянию и поглощению противостоит внутренний человек иранцев и сербов, но, всё ещё прочно стоя на плечах гигантов, он всё-таки устремлён в прошлое, ища ответы прежде всего там — и это, с одной стороны, безусловно, правильно, но, с другой, не работает без поиска и нахождения ответов и смыслов в будущем. Протянуть линию, связав два времени и места через настоящее, значит отыскать путь, а следовательно, и спасение. И это задача, остро стоящая как перед Сербией, так и перед Ираном — странами, имеющими смелость оставаться собой в мире, где это считается величайшим преступлением.